Шрифт:
Закладка:
Тишина. Лишь изредка послышится скрипучий вскрик улара* или заворчит вдали набирающая силу лавина.
Горы, как не любить вас. И мы ступаем в ваши заоблачные чертоги с распахнутой настежь душой.
Добрых вам спутников, романтики гор. Единомышленников и собратьев. Не соперников…
Дай вам Бог…
……………..
Год одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмой.
Горбачусь инженером-проектировщиком в прославленном ленинградском ТЯЖПРОМЭЛЕКТРОПРОЕКТЕ. Корплю над чертежами, и оттягиваюсь на перекурах.
И вот однажды, перекуривая, случайно узнаю, что в нашем проектном водится такой инженер Андрей Владимирович Тимофеев. Между прочим, мастер спорта по альпинизму и тренер сборной ленинградского областного "ТРУДа"…
Познакомились.
— Тары-бары, — и прославленный альпинист, именем которого назван шестёрочный** маршрут по стене страшноватой, но обольстительнейшей Шхары***, приглашает меня потренироваться. В сборную ленинградского "ТРУДа". Не слабо, да?
И в спортзале на динамовской базе, и на кроссах в Кавголово, и на приозёрских скалах я на равных с бывалыми альпинистами-тимофеевцами до седьмого пота упражняюсь в иезуитских трюках, придуманных мастером, бегаю по пересечёнке, лазаю.
А после тренировок тороплюсь на электричку домой. И упускаю возможность поближе познакомиться с командой. И сегодня не могу вспомнить ни одного имени, хотя, — замечу в скобках — буквально всё, что касается моих бакинских спартаковских друзей, бережно храню и лелею в заповедниках благодарной памяти.
Но вернёмся к повествованию.
По результатам тренировочных сборов я был зачислен в основной состав.
И в конце июня одна тысяча девятьсот шестьдесят девятого года мы выехали на Кавказ. На базу альплагеря "Безенги".
Приехали в пересменок. Лагерь непривычно малолюден. Заезд участников ещё не начался. Мы — первые…
Интенсивная акклиматизация, тренировки. Снег. Лёд. Скалы.
Знаменитое безенгийское Футбольное поле. Ледниковое плато, окантованное отвесными стенами. Скальная тренировка.
Идём по маркированным маршрутам связками по двое. Я — новичок в команде — второй на страховочной верёвке.
Ведущий передвигается легко, забивая по ходу крючья. Я страхую, стараясь вовремя и на необходимую слабину выдавать верёвку.
Последние метры отвеса. Напарник скрывается за перегибом.
Иду вверх. И верёвка начинает заметно провисать.
Вот из-под ноги предательски выскальзывает живой**** камень. Срыв!
— Держи!
Остановился сам на ближней полочке. Отдышался и снова вверх.
И снова верёвка ослабевает, всё удлиняясь и удлиняясь нависающей петлёй.
А наверху — картина маслом…
Наслаждающийся сигаретой ведущий. Верёвка для самостраховки со знанием дела обмотана вокруг скального выступа, а вот другой — мой — конец её свободно зависает за край скалы. Страховочка-с?!
И я больше не верю ему.
……………………..
Первое восхождение. Погода неважнецкая, и маршрут, заявленный по четвёрке, явно усложнился.
В штатном режиме подошли к последнему участку перед вершиной. Узкий, в снежных карнизах, перешеек между массивами обрывается растворяющимися в тумане и снежной круговерти стенами.
Замираю в нерешительности. Такое мне ещё не встречалось. Как проходить? Оборачиваюсь назад, и встречаю издевательскую улыбочку связки.
И наступает кризис.
— Валера, — обращаюсь к нашему инструктору, — я дальше не пойду…
…………….
На базе обсуждается ЧП. Тимофеев уговаривает остаться, обещает послать на Гвандру:
— Ты там сделаешься профессором снежных наук.
— Спасибо, Андрей Владимирович…
Я понял, что совершил роковую ошибку. И вот — расплата… На следующий день меня можно было увидеть в кузове машины, отправлявшейся вниз.
Прощайте, Горы…
* — улар — горная индейка
** — "шестёрка" — категория сложности маршрута (международный класс)
*** — Шха́ра — горная вершина в центральной части Большого Кавказкого хребта, 5203 м
**** — живой камень — обломок массива, временно удерживающийся на теле скалы.
Здесь в записи образовывается неловкая пауза. Прерывается плавное течение повествования, и я решил протянуть мостик между прошлым и настоящим
МОСТИК
Мы с моей жёнушкой Людмилой покинули Петергоф летом одна тысяча девятьсот семидесятого. Скоро-скоро должен был появиться на свет наш первенец, а жилья не было, и перспектива получить что-то и где-то не внушала оптимизма… Снимали комнату на петергофской окраине…
Хозяин, весельчак Паша, отговаривал:
— Не валяйте дурака. Уехать просто, а вот вернуться…
И он садился на диван между мною и Людмилой, обнимал нас за плечи, и пел громко, фальшивя:
"И за борт её броса-а-ет
В набежа-а-авшую волну…"
И хохотал, довольный…
Мы прожили у Павла несколько длинных месяцев. Его старая мама, потерянная и неслышная, бесцельно бродила по комнатам, появляясь неожиданно и незаметно исчезая.
И спрашивала, когда мы куда-то собирались:
— Даляко идётя? Скоро ли придётя?
Ей, наверное, было страшно оставаться одной в доме… А мы не понимали старушку, и нам было смешно.
— Бросай свой Ленинград. Переезжайте к нам. Я тебе устрою жильё от завода, — сказал папа в телефонном разговоре.
И я выписываюсь из комнаты моей бывшей жены в коммуналке роскошной сталинки на Коминтерна, и рассчитываюсь с долгами по всем адресам.
На Кировском заводе, где я работал последнее время, зашёл попрощаться к главному электрику. Евгений Яковлевич Вейнерт всплеснул руками:
— Что вы наделали! Мы так рассчитывали на вас. И малосемейку завод выделил бы. А потом и квартиру. Мы много строим. А теперь, когда вы уже выписались…
И мы покупаем билеты на поезд. Прощай, Петергоф…
Июнь. В Баку жарища… Папа встречает нас у вагона, и помогает погрузиться в такси. Людмила слышит, как он на незнакомом языке что-то говорит шофёру. Экзотика…
Но водила всё прекрасно понимает, и машина отъезжает от тротуара, и вливается в жиденький поток автотранспорта.
Целый месяц до рождения сына живём в бакинской квартире на Второй Нагорной.
А потом уже втроём перебираемся в общежитие завода синтетического каучука в сумгаитском Химстрое.
Далее — конспективно: работаю на заводе СК, ютимся в жутком общежитии. С общим туалетом, в котором унитазы держатся на честном слове, и я ежедневно совершенствую навыки эквилибриста на горшке.
И это не всё: до шатких ваз из не помнящего чистки фаянса надо ещё добраться, а это не просто, на полу — зеленоватые смердящие разливы.
В общей кухне разухабистые хозяйки, толкаясь около газовой плиты, громко делят огненные "дырки", и визгливо похохатывают над скабрёзностями товарок:
— Это — моя дырка, ха-ха-ха… А это- моя…
И поглядывают на меня, случайно остановившегося в дверях…
По утрам, когда просыпается бриз и угарное облако, всю ночь неподвижно висевшее над заводскими трубами, начинает медленно разворачиваться сизой пеленой, захватывая всё вокруг в удушающие объятия, и Химстрой тонет в его ядовитых миазмах. Это — знаменитые сумгаитские газовки. И нет от них спасенья…
А комнаты общежития… Через открытые форточки в них
