собой, чтобы вернуть того целым и невредимым в расположение. Всяко лучше, если молодая черепушка рванула в невидаль, оставь ту на милость покорившей рассудок свободы. Татарин и сам сбежал бы, да только вот пятилетний контракт обязывал трубить, а мысль о военной ипотеке искушала, как вырванная с боем бутылка.

– А мне можно? – рискнул Чуча.

– Можно за хер подержаться, – ответил Татарин.

Разбей группы правильно, пусти молодняк со старшим, возьми с собой Летова или Костю, вышел бы совместный бухой перегон. Осел бы страх, и стало безразлично хорошо настолько, что попадись ты, сбежавший потрох, откинулся бы на месте.

Через силу Татарин сделал глоток, занюхал в рукав, прокашлял и пошел дальше. Чуча усмехнулся, представив, как бы он пил, подари ему право на минутный гражданский отдых. Стояли пред глазами долгожданный дембель и накрытый стол, поднятый по случаю праздника хрусталь, огурчики маринованные, селедка под шубой. Так замечтался бедный Чуча, что не услышал слов лейтенанта и уверенно пошел вперед к невозможной по сроку мечте.

– На месте! Твою же душу! – грохнул наконец Татарин, и Чуча вернулся в прежнюю солдатскую серость молодого апрельского леса.

Лейтенанта накрыл алкогольный саван. Размякли ступни, заискрило цветной стружкой в глазах. Разнылся голодный желудок, заставив опуститься на корточки. Поймав равновесие, не разгибаясь – лишь бы утихомирить спиртованную власть – он объяснил:

– Я тебе орать не буду. У нас тут задача. Нельзя тут орать. Ты мне перестань самовольничать.

Чуча закурил и протянул Татарину сигарету.

Едва слышное спасибо выдал лейтенант и позволил табачному дыму окутать себя мнимым защитным шлейфом. Когда успокоился топот сердца и виски перестали жать, он поднялся кое-как, хватился за хрупкую ветку и, поймав равновесие, шагнул за дерево и за другое и, уже не видя Чучу, приказал тому сидеть на месте.

Лейтенант зажурчал. Мочился он, как школьник, поглядывая по сторонам, будто нарушал установленный запрет, словно лес мог рассердиться, приметив, как отливает Татарин на его непорочной территории. Блаженно откинув голову, заметил пепельное небо. Оно смотрело на него свысока, равнодушно пуская по ветру густеющие тучи. Не спрятаться, не скрыться. Лейтенант зажмурился, добив остатки, тряханул не глядя и, еле справившись с уставной застежкой на штанах, пошел обратно.

Ему бы не стоило открывать глаза, точнее, открой их, показалось бы, что лейтенант по-прежнему где-то в своей личной темноте, уютной незримой каморке, только лес шумел тишиной и крадущимся скрежетом юной травяной поросли.

Он снова закрыл глаза, протер их ладонью, но если сон только подкрадывался, заменяя усталость, то явь жила и побеждала. Не своим шепотом, лесным дыханием, он спросил кого-то: «Чуча?», и, когда Чуча не ответил и стоило уже кричать настоящим офицерским басом, Татарин вдруг понял, что не знает и фамилии черпака, а уж имени – подавно.

«Чуча! Твою мать! Чуча!..» – Лейтенант кричал, перебивая волны эха, но Чуча не откликался и сам, казалось, уплывал вместе с гулким звуком.

Татарин растерянно посмотрел в небо, как если бы Чуча мог оказаться на нем, в его серой дымке с размазанной камуфляжной краской. Лейтенант бы спросил, что теперь делать, но не верил в небесную власть, да и небо обязательно промолчало, кутая лес пасмурным саваном.

Когда сделал круг, когда сколько-то прошел туда и обратно, не потерять бы след, заметив, что вещмешок с сухпаем тоже исчез, он позволил все-таки признаться, что Чуча смотался. Сел на прежнюю землю, потянулся за добавкой к уходящей силе, но и бутылка ушла, не попрощавшись. Закрапал дождь, намокло лицо, компенсируя возможные слезы. Ну ладно, две или три гордые офицерские слезы.

Он уже хлопнул по карману и полез за телефоном, решив доложить о случившемся, напрямую сообщив ротному, но так и не смог подобрать оправданий, да и связь кромсала сигнал. Покрутив мобильник, в который раз пожалел, что не выдал телефоны Ксиве и Летчику, и, решив сдаться, укусил манжет и закричал непростительным бабьим ревом.

И лишь тогда он был счастлив, что остался один и никто не видит, как добивает изнутри стойкий нервяк, превращая офицера в половую тряпку, которой и полы не вымоешь в сортире.

Простонав и выслушав, как режет дождь набухшую землю, он решил вернуться на точку, где нес дежурство Ксива. Екнула надежда, что Чуча мог быть там, ведь некуда бежать из леса. И так приветлив стал ветер, что ноги понеслись, как при свежем дыхании на последнем километре марш-броска.

Небо мчалось за ним. Бежала одинокая тропа. Завистливо тянули ветвистые пальцы молодые деревья, не в силах сдвинуться с места. Ожившие стаи птиц выпорхнули, как лесные стражи, и где-то застыли вновь, не успев захватить офицерскую суету. Донесся колокол ручья, а после застучало под ногами – рухнуло одеяло веток, согревавшее тополя всю минувшую в память ночь. Случайно стрельнула из неба лучистая пыль, но тут же затянулась прежней хмурью, и преградила путь уснувшая насмерть, когда-то павшая от старости, стать громадного ствола.

Запыхавшись, Татарин остановился. Неведомая сила, угрюмо задышав, пустила ему навстречу густую охапку тумана. Зачем-то замахал руками, чуть не слетел с плеча автомат. Изо рта выпорхнула струйка пара, и сам лейтенант чуть не растворился в спирали воздушных мощей.

Он хорошо бегал в курсантские времена, а теперь, засидевшись в кабинетной тесноте, с красками и стенгазетами, забыл, как скоро забиваются икры ног, как столбенеют ступни и деревенеет тело.

Оглянулся, закурил. Курево ушло с Чучей, но валил изо рта кулачный пар, и пахло табаком. Совсем не табачная дурь нахлынула вдруг, булькнула с издевкой случайная мысль – ты теперь совсем один, и стало страшно настолько, что страх уже не проступал, а зажил внутри лейтенанта.

Ему не показалось. Одинаково безразличными стали деревья, крестами закружились тропы, тонущий в пропасть овраг остался позади, а куда идти дальше, лейтенант не знал. Он было крикнул с надеждой «ау», но ударение пало на первый звук, и нелепость окончательно покорила бедного Татаренко.

Показалось, что ли, может, впрямь услышал голоса. Нет же, никого. Лишь ухнул вдали птичий трепет.

– Так нельзя, – говорил вслух лейтенант, – я же солдат, я же офицер, твою же мать.

Он говорил и говорил, словно кто-то мог услышать его и поддержать разговор. Иногда ему казалось, что и впрямь доносится ответный скрежет с неразличимых уст этих бесконечных деревьев.

Лейтенант не знал, что лес действительно говорит с ним и, подбадривая ветер на кружево, сводит офицера с ума.

С высоты вековых деревьев он видел Татаренко. Осторожно ступал за лейтенантом, игриво подталкивая в спину, вроде иди же, иди. Татарин куда-то шел, а вместе с ним разливалась дорога,