Шрифт:
Закладка:
Каноны христианства допускают чувственную любовь между мужем и женой, даже если они ненавистны друг другу, но не между любовниками, как бы велико ни было их чувство. Что предлагает христианство любящим, не связанным узами брака? Им предлагается обратить всю силу своей любви на Бога, после чего греховное влечение друг к другу ослабнет или отступит от них. Любовь к Богу остужает греховный пыл и возвышает помыслы до помыслов ангельских. Григорий Нисский: «…душа, прилепившаяся ко Господу… не будет уже прилепляться к блуду»[41]. Максим Исповедник (VI–VII вв.): «Совершенная душа есть та, коея страстная сила вся совершенно устремлена к Богу»[42]. «Любовь к Богу внушает тому, кто причастен ей, презирать всякое преходящее наслаждение…»[43] Наслаждение, испытываемое от красоты женщины, греховно, но не в том случае, если оно увязывается с мыслью о Боге и с благодарностью к нему как творцу красоты. Нил Синайский (IV–V вв.): «Воззрение на женщину в невоздержном возбуждает непотребную страсть, а целомудренного располагает к прославлению Бога»[44]. Иоанн Лествичник (VI–VII вв.): «Поведал мне некто об удивительной и высочайшей степени чистоты. Некто, увидев необыкновенную женскую красоту, весьма прославил о ней Творца, и от одного этого видения загорелся любовью к Богу, и пролил источники слёз. Поистине удивительное зрелище!»[45] Такое восхищение женской красотой дозволяется христианством. Но Бог создал и удовольствия любви. Если уместно прославлять его за сотворенную им земную красоту, должно быть уместно прославлять его и за удовольствия любви. «Но они от плоти и греховны!» – возразят отцы. Но разве удовольствия любви – только от плоти? И что позволено знать об удовольствиях любви отцам с их положением? Что позволено знать об удовольствиях любви наместнику Бога на земле, защитнику целибата – папе? Откуда берёт он мудрость и понимание для распоряжений и законов в той сфере, в которую для него нет доступа?
Тут возникает не только вопрос, заменима ли любовь между мужчиной и женщиной любовью к Богу, ответ на который лёгок – это две разные сферы, которые не должны быть смешиваемы, – но и более тонкий вопрос: возможна ли любовь к Богу? Не унижает ли Бога любовь человека, не заслуживает ли Он иного, особенного чувства, которое можно испытывать только к Нему? К любви всегда примешано удовольствие. Но кощунственно представление, что человек может любить Бога ради своего удовольствия. Можно только гадать о масштабах того психологического вреда, который был нанесён естественной вере человека в Бога принуждением любить Бога. Не любовь, но бесконечное благоговение, преклонение и пиетет уместны в отношении Высшего существа. Как невозможно благоговение по отношению к человеку – при всей любви к нему, – так невозможна любовь в Богу при всём благоговении к нему. Исступлённое «я люблю Тебя!», многократно обращаемое Августином в «Исповеди» к Богу, ужасно:
«Ясно сознаю я, Господи, что люблю Тебя…небо и земля и всё, что на них… со всех сторон твердят мне, чтобы я любил Тебя»[46].
«Дай мне тебя, Боже… я люблю Тебя. Если мало, дай мне полюбить Тебя сильнее. Я не могу измерить и узнать, сколько не хватает мне до любви совершенной, когда я кинулся бы в объятья твои и не оторвался бы от Тебя»[47].
Акт перенесения либидо с противоположного пола на другой объект называется у психологов сублимацией. Имеет ли действительно место такой феномен – вопрос спорный. Но если он имеет место, то перед нами очевидный пример сублимации. Августин, по собственному признанию, мучимый всю жизнь похотью, наконец-то находит для неё выход. Его ощущения сравнимы с ощущениями влюблённых, шепчущих друг другу любовные клятвы.
Сходен с тоном Августина тон Никодима Святогорца в его славословиях Богу, хотя обоих разделяет период времени в тысячу шестьсот лет. Преподобный полон такого же религиозного экстаза:
«Когда стану я жить Тобою единым, для Тебя единого и в Тебе едином? Когда, о Жизнь моя… Жизнь сладостная и вечная, Манна небесная, когда, отвратившись от всякого другого брашна земного, стану я вожделевать Тебя единого и питаться Тобою Единым? Когда будет сие, о Сладость моя всенасытительная, о благо моё верховное! О, Господи мой, превожделенный и всеблагодатный! <…> О любовь несозданная! О любовь сладчайшая! Чего же хочешь Ты от меня? <…> Ничего… кроме любви моей к Тебе; ничего, кроме того, чтоб на жертвеннике сердца моего не горел никакой другой огонь, кроме огня любви моей к Тебе, который бы попалял всякую другую любовь и всякое другое желание, кроме желания всего меня принести Тебе в жертву всесожжения…»[48]
История христианства знает замечательные своей патологичностью примеры отклонений от религиозного почитания Христа в сторону эротически-религиозного. Насильственно подавляемое либидо проявляет себя в неожиданных и непредсказуемых формах. У женщин грёзы о духовной близости с Иисусом сливаются с эротическими грёзами, превращая Иисуса из Жениха небесного в жениха земного. К таким случаям до сих пор приковано пристальное внимание психиатров и психологов. Вот примеры этого феномена: Святой Дух является блаженной Анжеле (XIII–XIV вв.) и нашёптывает ей: «Дочь Моя, сладостная Моя… дочь Моя, услаждение Моё, люби Меня, ибо очень люблю Я тебя, много больше, чем ты любишь Меня»[49]. Видение Христа посетило её, затем исчезло. Она колотит себя в исступлении, успокаиваемая монахинями: «Я же от сладости Его и от скорби об отшествии Его кричала и хотела умереть»[50]. Порой Христос, являясь ей, обнимает её: «Иногда от теснейшего этого объятия кажется душе, что входит она в бок Христов. И ту радость, которую приемлет она там, и озарение рассказать невозможно. Ведь так они велики, что иногда я не могла стоять на ногах, но лежала, и отнимался у меня язык… И лежала я, и отнялись у меня язык и члены тела»[51]. Другой пример этого феномена – переживания святой Терезы Авильской (XVI в.). Она имела обыкновение являвшиеся ей эротические образы переносить на образ Христа и не понимала, что с ней происходит, принимая сладость испытываемых ощущений за сладость духовной близости с
