свету и ветру два ордена: Святого Георгия и Владимира четвёртой степени. Он двигался, опустив глаза долу и его свита, а также железнодорожники, обхаживающие состав, старались убраться подальше, как будто перед ними был сам Каменный Гость. Такая предусмотрительность объяснялась не только боязнью попасться под горячую руку человеку, который сумел пережить и подавить бунт гвардии, потерять отца и приобрести императорскую корону. Со скоростью распространения слухов не может поспорить не только стрела или винтовочная пуля, но даже и артиллерийский снаряд.

То, что произошло третьего мая вечером на набережной возле Новомихайловского дворца обросло дополнительными подробностями и завладело умами всех петербуржцев. Отправляясь в Москву, он видел, как люди, снующие по городским улицам при виде его кортежа, шарахались в сторону, а затем суеверно крестились и трижды сплёвывали через левое плечо. Все эти действия, Николай Михайлович отчётливо чувствовал всеми фибрами свой души, а посему ощущал себя преступником, коего по приговору приказали прогнать через строй солдат, наносящих удары шпицрутенами. Хорошо, что вокзал был оцеплен и никаких посторонних лиц на перроне не было. И лишь подойдя к двери своего восьмиколесного вагона, водруженного на две двуосные тележки, он поднял голову и огляделся. Его внимания привлекли грохот молотков и лязг рвущегося железа. Виновниками сего шума было двое рабочих зубилами, срубающими со стен состава вензель с императорской короной, литерой М и цифрой II.

— Немедленно прекратить, канальи! Как посмели⁈ Запорю, мерзавцы!!! — рёв раненного медведя или портового грузчика, уронившему себе на ногу что-то тяжелее кирпича и чуток легче якоря, показался бы руладой певца поющими серенады под окнами прекрасной дамы. Работяги, побросав «орудия преступления» рухнули на колени мысленно прощаясь с жизнью, ибо рука ещё вчера Великого Князя Николая Михайловича, а сейчас вроде как Императора Николая II уже нащупала рукоять палаша и тянула его из ножен. Мгновенно, вокруг этих двух бедняг образовалось абсолютно пустое место. Опасаясь попасть под горячую руку, а точнее — клинок, все свитские, армейские и статские чины отпрянули во все стороны по принципу: чем дальше, тем безопаснее.

Романовы, несмотря на постоянное вливание германской крови славились своей горячностью, а уж находясь в состоянии аффекта частенько рубили не только бороды, но и шеи их владельцев. Несколько мгновений «хозяин земли Русской» застыв неподвижно боролся сам с собой. Вокруг установилась тишина, нарушаемая лишь пофыркиваем паровоза. Внутренняя борьба отражалась на лице, искажая его гримасами гнева, страха и теми, кои говорят о муках совести. Но привычка к самоконтролю, военное воспитание и боевой опыт постепенно взяли вверх над эмоциями, сложенные в щепоть пальцы наложили крестное знамение и Николай Михайлович, опустил плечи, передвигая ноги с таким усилием, как будто двигался по болоту, двинулся прочь. Еще через минуту двери его личного вагона захлопнулись. Никто из присутствующих, даже не без основания, относящие себя к числу ближнего круга экс — цесаревича, не осмелились последовать за ним. Лишь адъютант, коему по всем правилам полагалось быть тенью своего патрона, благоразумно выдержал паузу и из чувства самосохранения направился ко второму входу.

Двигаясь по коридору, Николай Михайлович, вполне оправдывал своё прозвище Бимбо, полученное ещё в детстве, но с небольшим отличием: теперь он вёл себя не как милый слоненок, но как разъярённый элефант. Всё, что находилась в пределе досягаемости его сапог и не было намертво закреплено, получало пинок и отправлялось в полёт. Туда же отправилась и шинель, кою чудом успел подхватить расторопный денщик. Оторванные пуговицы кителя горохом просыпались по ковровой дорожке и наконец, к несказанному облегчению всех, кто успел прикинуться мебелью, ветошью и иными неодушевлёнными предметами, несколько раз клацнул ключ в двери кабинета отрезая от внешнего мира пока еще не коронованного императора. Служилый и обслуживающий люд разошелся по своим местам и немедленно преступил к лечению расшатанных нервов применяя различный арсенал методов народной и придворной медицины. Критерий выбора «лекарства» и его дозы определялся в первую очередь интеллектом и уровнем доходов каждого индивидуума, а также умением достигать состояния нирваны при минимальных финансовых затратах. Денщику и адъютанту пришлось ограничиться чаем и кофием, ибо в любой момент Его Императорское Высочество или Величество мог затребовать их под свои ясны очи. Правды ради, следует отметить, что эти двое служили не за страх, а за совесть и были искренне преданы своему господину. А посему они, стараясь не только не шуметь, но и не дышать, почти четверть часа простояли у двери кабинета ловя каждый звук или шорох. И лишь услышав грохот отброшенных сапог и скрип пружин дивана они сочли возможным удалится, благо их купе разместились поблизости.

Николаю Михайловичу было не до них, достав из шкафа бутылку красного Кахетинского вина, которое успел полюбить еще в юности на Кавказе и проигнорировав бокал, выпил его прямо из горлышка. Впрочем, для офицера гвардии, сия процедура была вполне привычной. Единственно, вопреки традициям, пришлось использовать для удаления пробки тривиальным штопором, проигнорировав клинок палаша или выстрел из револьвера. А далее, он собственноручно стянул сапоги, что составляло весьма непростую, практически нерешаемую задачу, (голенища были очень узкие — между ногой и голенищем нельзя было просунуть палец, поэтому надевание и снятие сапог было весьма длительным и мучительным делом. Надевались сапоги при помощи специальных крючков, зацепляемых за ушко сапог. Внутрь насыпали тальк или канифоль. Снять же сапоги офицер обычно не мог без помощи денщика и специального приспособления, а виде дощечки с вырезом для каблука. При помощи дощечки нога выходила из голенища сапога, но застревала в подъеме голенища. Денщик становился спиной к офицеру и тянул сапог, а офицер другой ногой упирался в спину денщика и постепенно сапог снимался) растянулся на диване и включив ночник предался невесёлым размышлениям. Радоваться было нечему и даже близость коронации не согревало сердце, которое терзали страх и муки совести, кои он безуспешно пытался изгнать с помощью гнева и обиды. Да и при всём своём материализме и увлечением наукой, Николай Михайлович не забывал и о душе, а она властно напоминала о себе и о неизбежных тяжких последствиях для её владельца. Хотя от греха отцеубийца удалось уберечься, но предательство и публичное объявление о смерти Императора в подписанном им собственноручно манифесте, а также отпевании его во всех церквях и соборах отныне навечно поставили на нём, на недостойном сыне печать Иуды.

* * *

Санкт-Петербург

3 мая 1889 года

А память, как будто на зло вернула к жизни воспоминания о любимой маМА, о сильном и добром паПА, коей во время занятий по артиллерии, желая удивить и развлечь супругу и совсем юных великих князей