я был совершенно не в себе, ибо, вернувшись к нормальному ходу мыслей, я обнаружил себя дома на софе в гостиной. Дядиного письма, однако, при мне уже не было. Когда же я обронил его? Или меня обокрали? Я склонен верить, что минувшей ночью рыболюди искали именно это письмо, подтверждающее мое неиннсмаутовское происхождение. Чтобы ни произошло в минуты моего беспамятства, это не должно отвернуть меня от намерения сегодня же навестить дядю. Дописав эти строки, я снова отправлюсь в город, несмотря на весь тот страх и всю ту тревогу, что гнездятся в моей душе.

Позже того же дня

Солнце садилось, когда я преодолел половину пути от дома Джемаймы до дома Тобиаса Райли, минуя дорогу, идущую вдоль побережья, и приблизился к зданию Ордена. Вопреки моим ожиданиям, я не увидел и близ Ордена большого скопления иннсмаутовцев; те же, что здесь были, исступленно напевали: «Иа! Иа! Кастулу фатага!», вторя молитвам жрецов. В плохо освещенных окнах я видел колыхающиеся тени этих недолюдей-недорыб в высоких головных уборах, и я слышал их богохульные речи: «В’у-эн н’кгнат фха’гну н’аэм’н. В’наа-глиз-зай в’наа-глиз-зна килт. Ай’а ри’гзенгро. Ай’а Дагон». Ай’а Дагон, ай’а Гидра. Ай’а Дагон, ай’а Гидра! Иа! Иа! Кастулу фатага! Иа! Иа! Кастулу фатага! Иа!!! Иа!!! Кастулу фатага!!! Хватит! Не выдержав дьявольских од, я зажал уши руками, поднимая глаза к небу. И именно тогда увидел в окне храма одного из жрецов, облаченного в балахон, расшитый золотом на манер рыбьей чешуи, сжимающего в перепончатых лапах ручные мехи, производящие клубы тумана, опускающиеся затем на брусчатку и со скоростью эпидемии распространяющиеся по всему городу, заражая всякого иннсмаутовца, в теле которого имеется хоть капля чужеродной крови. Конечно, массовое помешательство и демографическое коллапс — дело рук жрецов культа. Дагону нужна большая паства… Я поспешил убраться подальше от этого оплота веры и безумия, ощущая, что вновь близок к состоянию беспамятства. И я все же добрался, в конце концов, до дома Тобиаса Райли и его молодой жены. Темные окна и мертвая тишина не удивили меня поначалу, поскольку час был поздний. Однако дело не терпело отлагательств. Я настойчиво забарабанил в дверь. Мне не открыли, внутри дома — ни скрипа, ни шороха. Как вдруг — пронзительный детский плачь. Я подергал ручку двери — дверь оказалась незапертой. Я долго не решался войти, я чувствовал, что произошло что-то столь ужасное, что наконец сведет меня с ума после всех пережитых мною в последние дни потрясений. К счастью, паника ненадолго отступила, когда я снова услышал заливающегося плачем маленького Оливера, и я смог разыскать его в маленькой уютной детской на втором этаже постройки и даже обойти весь дом, пытаясь выяснить хоть что-нибудь о пропаже мистера и миссис Райли. Безуспешно — никаких выразительных следов пребывания чужих в доме, никаких следов борьбы, как будто Тобиас и Дайна добровольно покинули свою крепость. Да, можно допустить, что Дайна поддалась воздействию тумана, но куда же, куда мог исчезнуть дядя? Я не смог задержаться в пустом доме дольше, чем это было необходимо, и спешно убрался прочь, унося ребенка на руках. Я без лишних проблем добрался домой, если не считать проблемой некое гнетущее чувство, ощущение крайней безысходности и перманентного испуга, сковавших все мое существо.

14 августа, 1913

Раннее утро, светает. Я не ложился спать. Признаться, я боюсь уснуть. Сейчас я делаю записи в дневнике, пока малыш Оливер спит, и меня охватывает почти физическая боль от осознания того, что я, вероятнее всего, обречен. Дагону нужна большая паства. Но это не все. Похоже, Орден организовал чистку в городе. Им не достаточно прибавить населения мрачному подводному Й’хан-тлеи, им необходимо быть уверенными в секретности данного нечестивого предприятия. «Ай’а Дагон», — любят выкрикивать они. Продажные. Иннсмаутовцы продали душу дьяволу за рыбу и золото. Покойный Обед Марш продал Иннсмаут Дагону… Хлюпающие шаги за окном, булькающ я должен спрятать ребенка».

Вот и все, Лестер. Запись обрывается на полуслове. Надеюсь, я не испугал тебя приведенным пассажем? Или — что более вероятно — не усыпил ли? Не беспокойся, я скоро завершаю своё письмо, но знаешь, мой друг, что тревожит меня? Что вселяет смутный, неясный страх, о котором, как уже говорилось, я никому не могу поведать? Тот вроде бы незначительный факт, что Оливия Дженнингс, вдова одного из наиболее успешных молодых предпринимателей, вложивших капитал в производство консервов из рыбы, выловленной близ возрождающегося города Дьявола, в девичестве — Оливия Марш, на похороны мужа надела великолепные золотые серьги с изображением диковинных морских созданий и в той же стилистике — золотую пектораль; и что ее юная незамужняя сестра в настоящий момент носит ребенка под сердцем.

Пётр Перминов

Дети Чёрной Козы

2015

— Человек это был! Ей-богу, человек! Вот вам истинный крест! — Назар быстро перекрестился.

Марк Нейман посмотрел парню в лицо. Тот побледнел, что было заметно даже в сумраке осеннего леса, широко раскрытые глаза сверкали белками. Явно напуган.

— Не мели чепухи! — выдохнул Нейман. — Какой человек?

— Голый! Совсем голый! — Назар говорил так тихо, что его едва было слышно за скрипом телеги и шумом ветра в кронах пихт. — Слыхали, как Зорька всхрапнула? Почуяла она его! Лошадь — её ж не обманешь!

— В самом деле, Назар! Какой голый человек? — поддержал Марка Синицкий. — Октябрь на дворе, холод вон какой! А до села, сам говоришь, ещё пара вёрст. Почудилось тебе!

Назар отвернулся, что-то пробурчал под нос и зачем-то обругал лошадь.

Нейман на всякий случай расстегнул пару пуговиц на шинели и попытался незаметно поправить револьвер. Получилось несколько неуклюже — Синицкий заметил торчащую рукоятку и удивлённо вскинул брови.

— С германской ещё, Пётр Васильевич, — пояснил Нейман. — Места, знаете ли, глухие, а с ним надёжнее!

Они замолчали, думая каждый о своём. Экспедиция, организованная Пермским историко-художественным музеем, направлялась на север с целью пополнения коллекции деревянной культовой скульптуры. В настоящий момент в составе экспедиции значились трое: сотрудник музея Марк Нейман, недоучившийся художник, участник двух войн; Пётр Синицкий, пермский историк и краевед; третьим же был Назар, двадцатилетний парень, единственный житель Ныроба, которого удалось уговорить на должность проводника и извозчика.

Погода становилась всё хуже: сухая снежная крупа сыпалась уже непрерывно, вековые деревья шумели и стонали всё громче, а холод усиливался. Синицкий утонул в пальто, подняв воротник так, что наружу торчал лишь седой клинышек бороды, Марк отчаянно кутался в шинель, Назар, сидящий на козлах, скукожился, став похожим на нахохлившегося воробья.

Вскоре выяснилось, что ехать молча