Приговоренные были давно мертвы, задохнувшись в дыму, но срубы еще продолжали тлеть, по их обугленным венцам пробегали зеленые язычки пламени. Толпы горожан покинули Духовское поле, остались только родственники еретиков.

Вопреки просьбе Герасима Умила пришла на казнь. Она хотела убедиться, что палач выполнил обещание. С омерзением вспоминая все, что ей пришлось вытерпеть, она знала, что снова прошла бы через это, лишь бы избавить мужа от страданий.

Но теперь ей предстояло еще одно испытание: надо было похоронить Герасима. Сбегав домой, Умила запрягла лошадь и, вернувшись в санях на Духовское поле, стала ждать разрешения забрать тело. Наконец все костры догорели и стражники ушли. Завязав платком рот и нос, чтобы не чуять запахов горелого мяса и паленого волоса, Умила подошла к срубу с останками мужа. Тело Герасима обуглилось до черноты, а вместо лица на нее глядела жуткая скоморошья маска.

Стараясь не дышать, Умила потянула на себя тело мужа, оказавшееся на удивление легким. Кисти рук дьякона оторвались, оставшись в кандалах, на правой тускло блеснул перстень, но Умила не стала его снимать. Торопясь покинуть Духовское поле, она затащила обгоревший труп на сани, накрыла его попоной и хлестнула кнутом испуганно всхрапывающую лошадь.

Поскольку всех родственников заранее предупредили, что еретиков запрещено хоронить в освященной земле, Умила решила закопать мужа в своем саду. Выбежавший на крыльцо сын Мишка расширенными глазами смотрел, как Умила вытаскивает из саней что-то черное, пахнущее гарью, но мать строгим голосом отослала его в дом, а сама направилась в дальний угол сада копать могилу. Но морозы так сковали землю, что лопата отскакивала от нее, как от камня. Умила уже готова была разрыдаться от своего бессилия, как вдруг услышала сиплый голос:

— Дай, подсоблю, соседка!

Старый шорник, живший напротив, сходил за ломом, и через два часа могила была готова. За неимением гроба Умила обернула тело холстиной, а сверху обмотала длинными полосами заготовленной мужем впрок бересты. Лишившись заработка в храме, Герасим наловчился плести на продажу туеса и ведерки, в которых не скисало молоко, а также тетрадки для Мишки, который рисовал в них диковинных зверей, птиц и воинов с вытаращенными глазами, восседающих на конях с шестью ногами.

Поблагодарив соседа и опустив тело в могилу головой на запад, Умила прочла заупокойную. Она часто помогала отцу Герасиму служить требы и многие молитвы знала наизусть.

— Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежде живота вечного преставившегося раба Твоего Герасима, — тихо шептала она. — И яко Благ и Человеколюбец, отпусти грехи, ослаби, остави и прости все вольные его согрешения и невольные, избави его от вечных мук и огня геенского и даруй ему причастие и наслаждение вечных Твоих благ, уготованных любящим Тебя…

Читая молитву, Умила понимала, что нарушает строгий церковный запрет отпевать еретиков, но иначе она поступить не могла, ибо знала, что Герасим до последней минуты оставался верующим христианином. И все же крест над могилой решила не ставить, задумав вместо него посадить весной у изголовья мужа молодую рябинку.

5

На следующий день было воскресенье, и Умила пошла на праздничную службу в уличанский храм Спаса Преображения. На Ильиной улице раньше проживало много богатого люда, и они не поскупились на свою приходскую церковь. Высокий, стройный, богато украшенный замысловатыми арочками, поясками и нишами, Ильинский храм не походил на другие новгородские храмы, напоминавшие суровых, коренастых ратников в низко надвинутых куполах. И расписывал его не какой-то безвестный богомаз, а знаменитый Феофан Грек, которого ильинцы выписали аж из самой Византии.

Умила считала Ильинский храм своим вторым домом. Здесь она знала всех прихожан, и все прихожане знали ее и отца Герасима. Здесь они крестили сына, здесь она причащалась и исповедовалась. Не решаясь прямо рассказать исповеднику про свою греховную связь с младшим братом мужа, говорила уклончиво: жила невенчанная, — и добрый священник, укоризненно покачав головой, отпускал ей и этот грех.

Стоя на коленях на холодном каменном полу, Умила молилась в то утро как никогда истово. Молилась о душе Герасима, просила Господа помочь ей поднять сына, по привычке помолилась о Дмитрии, который давно канул в безвестность. Но сегодня молитва не приносила ей облегчения. Подняв голову, Умила вдруг встретилась взглядом с Христом Пантократором, изображенным в куполе храма. Огромные темные очи Спасителя смотрели на нее сурово и взыскующе, словно обещая новые жестокие испытания.

Когда литургия завершилась, на солею храма, нарушая обычный чин, взошел отец Полихроний в красном парчовом стихаре и с огромной свечой в руке. По его насупленному лицу и замогильному голосу прихожане сразу почуяли неладное.

— Братья и сестры! Ныне, в день Торжества православия, да будут прокляты еретики, покусившиеся на нашу веру, и все их советники, и все новые жидове, отвергшиеся православной и непорочной веры христианской, и учащиеся от жидов, и тех скверную и треклятую веру воспринявших, и многие души христианские прельстивших.

Священник сделал многозначительную паузу и продолжал:

— С великой скорбию извещаю, что был среди них и наш прихожанин, вчера понесший заслуженную кару. А посему бывшему дьякону софийскому, отступнику Герасиму, блядословно отвергавшему Святых Тайн Господних, ныне объявляется…

Священник снова сделал паузу и, опустив свечу пламенем вниз, сотряс храм львиным рыком:

— Анафема!!!

Тотчас все взоры обратились на Умилу, а стоявшие рядом прихожане отшатнулись от нее как от зачумленной. Стиснув зубы, Умила протолкалась к выходу и опрометью выбежала из храма. Долго бежала не чуя ног и опомнилась только на Великом мосту. Перегнувшись через сырые перила, зачарованно уставилась в черную, дымящуюся на морозе полынью, борясь с неодолимым желанием покончить все разом…

— Худо тебе, девонька? — услышала Умила за спиной чей-то участливый голос, и, обернувшись, она увидела знакомую торговку рыбой Матрену. И тут Умилу словно прорвало. Сотрясаясь в рыданиях, она уткнулась в пропахший рыбой подол Матрены и, всхлипывая, рассказала ей и о случившемся в храме, и обо всех поразивших ее несчастьях.

— Больше я в церковь ни ногой, — отплакавшись, твердо сказала она.

— Ты это брось! — строго пресекла Матрена. — Анафеме не тебя предали, а твоего мужа, царствие ему небесное. И на попов не обижайся, они такие же человеки, как и мы, грешные, перед начальствующими выю склоняют, богатым угождают. И в церкву мы не к ним ходим, а ко Господу. Храм есть дом Божий, а без Бога нам, девонька, никак нельзя. Ты веруй и помни: Бог не гуляет, Он добро перемеряет!

— На что теперь жить, не