малахае на круглой голове и мягких ичигах на кривых ногах с важным видом расхаживал по полю, хозяйски покрикивая на работных людей, а особо непонятливых тыкал смуглым кулаком в загривок.

Чтобы получить право казнить православных, Абдулке пришлось креститься. Он напоказ носил поверх рубахи большой медный крест, но в душе оставался мусульманином, потихоньку творил намаз и читал сутры. Впрочем, Иисуса Христа, которого Абдулка называл Исой, он почитал как пророка и очень хорошего человека и поэтому не испытывал жалости к еретикам, которые предали своего Бога. Других людей он тоже не жалел, зато уважал тех, кто принимал смерть с достоинством. Отправив на тот свет немало народу, Абдулка должен был признать, что русские в большинстве своем ведут себя перед казнью довольно спокойно, не скулят, не молят о пощаде и, кажется, не очень дорожат своей жизнью, доставлявшей им больше печалей, чем радостей.

Кат знал и любил свое дело. Ему нравилось красоваться на помосте перед толпой, завороженно следившей за каждым его движением, нравилось играть с приговоренным в жуткую игру, из которой он всегда выходил победителем. Он отрубал голову одним ударом топора, а взмахом тяжелого кнута мог потушить свечу или сломать позвоночник. Хотя сжигать людей заживо Абдулке раньше не приходилось, но, опробовав эту казнь на льду Москвы-реки, он не сомневался, что справится. Его радовало, что приговоренных на сей раз будет много — целых тринадцать душ — и за каждого ему был обещан целый алтын, то есть три серебряные деньги. За такую плату можно было безбедно прожить до следующей казни, которые на Руси случались, увы, редко в сравнении со странами Европы, где на радость палачам еретиков жгли тысячами.

Уже стемнело, когда все приготовления были завершены. Плотники срубили из неокоренных сосновых бревен тринадцать невысоких срубов, напоминающих колодезные. Кузнецы прибили к их верхним венцам ручные кандалы. Возчики на санях привезли солому, смолу и паклю.

Боярин Семен Черепанов давно уехал, работные люди и редкие зеваки разошлись по домам. Оставшись на Духовском поле один, Абдулка в последний раз придирчиво оглядел место казни и тоже собрался уходить, когда из вечернего сумрака перед ним возникла женская фигура в платке и полушубке.

Выслушав Умилу и рассмотрев бакшиш, Абдулка призадумался. С подобными просьбами к нему часто обращались родственники приговоренных, и, если плата была щедрой, он всегда честно выполнял уговор, незаметно придушивая жертву или внезапно всаживая ей под лопатку узкий засапожный нож. Но тут был особый случай, и Абдулка долго размышлял, как выполнить просьбу этой женщины, смотревшей на него умоляющими глазами. Наконец он придумал.

— Яхшы! Я могу сделать то, о чем ты просишь. Но ты даешь мне слишком мало.

— Больше у меня ничего нет, — беспомощно сказала Умила.

— У тебя есть ты, — ухмыльнулся кат. — Ты красивая, а я давно без женщины.

И не давая Умиле опомниться, Абдулка крепко ухватил ее за руку и потащил к копне соломы, приготовленной для завтрашних костров…

3

В то утро колокола звонили особым погребальным звоном, с долгими паузами между ударами. Горожане толпами потянулись к Духовскому полю, словно какая-то темная сила влекла их смотреть, как будут заживо сжигать людей. Большинством двигало любопытство, но были и те, кто испытывал злорадство.

Люди все прибывали, и по приказу боярина Черепанова стражники оцепили Духовское поле, оттеснив зевак, норовивших занять место поближе. Сдержанный гул прокатился в толпе, когда вдалеке показалась вереница приговоренных. На груди у каждого висела дощечка с его именем и надписью «аз есмь прислужник сатаны».

После того как стражники выстроили еретиков в один ряд, вперед выступил игумен волоцкого монастыря Иосиф. Узнав об отставке архиепископа Геннадия, он ночью примчался в Новгород, чтобы вместо него произнести обличительную речь.

Дождавшись, когда толпа угомонится, Иосиф набрал полную грудь воздуха и звенящим голосом прокричал:

— Воззрите, православные, на сих вероотступников! Язык прилипает к гортани, не в силах поведать об их преступлениях! Отравленные ядом жидовства, они называли ложным Божественное предвечное Рождество Христа от Отца, издевались над Его вочеловечением ради нашего спасения, говорили, будто у Бога Отца нет ни Сына, ни Святаго Духа! Они возносили многие хулы и поношения на святую церковь, бросали иконы в нечистые места, кусали их зубами, как бешеные псы, бесчестили иноческий образ и иноческое житье, упивались и объедались в Великий пост, осквернялись блудом и оскверненные входили в Божественные церкви, бесчестили Богородицу, великого Предтечу Иоанна, святых апостолов, преподобных и богоносных отцов! И это лишь малая толика их прегрешений. Но теперь они сполна ответят за нашу поруганную веру, ибо сказал Господь: Мне отмщение и Аз воздам! Аминь!

Красноречие волоцкого игумена возымело действие, в толпе прокатился ропот, жалость на многих лицах сменилась ненавистью.

После того как священник поочередно дал еретикам приложиться к липкому от холода кресту, наступил черед Абдулки-татарина. Размахивая нагайкой, палач заставил приговоренных забраться каждого в свой сруб, а его помощники надели на них ручные кандалы, намертво забив заклепки. Снаружи срубы обложили соломой, внутрь натолкали паклю, полив ее из ковша расплавленной смолой. Затем Абдулка взял горящий факел и медленно пошел к первому приговоренному. При виде приближающегося ката архимандрит Кассиан отчаянно задергался в своем срубе, но кандалы держали крепко. Пакля за ночь отсырела и долго не хотела загораться, наконец, повалил серый дым и вырвался сноп оранжевого огня. Раздался нечеловеческий визг, и запахло паленым, словно резали свинью.

Следующим был мирянин Некрас Рукавов, которого за богохульство приговорили перед сожжением к урезанию языка. Отдав факел помощнику, кат ловко запрыгнул в сруб и, схватив Некраса за горло, стал его душить, а когда тот невольно открыл рот, Абдулка железными пальцами ухватил его за кончик языка и, рванув на себя, одним молниеносным движением кривого ножа отрезал его у самого корня. Некрас захрипел, захлебываясь в крови, а палач поднял над головой и отрезанный язык и глумливо прокричал в толпу:

— Кому мясо? Дешево продам!

Толпа ответила потрясенным молчанием.

Уже корчились в огне Кассиан, Некрас Рукавов, Гридя Квашня и Иван Самочерный, когда настал черед Герасима. Наклонившись к нему, палач незаметно повесил на шею дьякона туго набитый холщовый мешочек и что-то шепнул на ухо. Герасим посветлел лицом и стал глазами искать кого-то в толпе, но не успел. Абдулка поднес к мешочку горящий факел и тут же резво отпрыгнул в сторону. Раздался глухой взрыв, и наполовину оторванная пороховым зарядом голова дьякона бессильно упала на грудь.

4

Казнь затянулась до полудня.