мостика разносилась эта жизнерадостная мелодия. Мы выстроились на полубаке, оставив открытое пространство вокруг кабестана, где сидел наш парусный мастер и пришивал старые колосники к ветхому гамаку. Он и сам здорово походил на покойника, так что с нашим Майки снова случилась истерика, да и нам всем стало изрядно не по себе. Это уже превосходило все, на что мы были горазды, — а на «Архимандрите» горазды мы были на многое, уж поверьте. Затем на палубе появился судовой врач, зажег ту самую красную лампу, с которой возился у себя в каюте, проявляя фотографии, и со стуком водрузил ее на кабестан. при виде этого у нас прямо мороз по коже прошел!

М-да, а потом вперед вышли двенадцать морпехов, конвоировавших вот этого самого Гласса, который тут у нас разлегся на полу. Глядя на него, вы бы ни за что не поверили, в каком безмолвном ужасе он пребывал. На нем была белая рубашка, которую он позаимствовал у Кокберна, и форменные брюки. Он был босиком и такой бледный, что это было заметно даже в вырезе рубашки. И вот он в сопровождении конвоя твердым шагом промаршировал к кабестану и вытянулся во фрунт. Старик, подкрепившись очередной бутылочкой виски — семнадцатой по счету, и эту он не стал выплескивать в вентиляционный люк, — поднялся на мостик и застыл, сам на себя не похожий, словно тень. Хоп, который стоял рядом, утверждает, что слышал, как у Антонио стучали зубы, причем чуть ли не барабанной дробью.

«Когда будете готовы, сэр, просто уроните платок», — прошептал Номер Первый.

«Боже милостивый! — Старик едва не подпрыгнул от неожиданности. — А? Что? Какое зрелище! Какое невероятное зрелище!» — И добрых пару минут он стоял как вкопанный, глядя на происходящее, и не мог наглядеться.

А Гласс не проронил ни словечка. Он отвел руку младшего лейтенанта, в которой тот держал платок, чтобы завязать ему глаза, — уверенным и твердым движением. Не испытывай мы тех чувств, о которых я вам говорил, то, пожалуй, его поведение могло бы вызвать бурные аплодисменты.

— Я не могу открыть глаза, иначе меня стошнит, — отчетливо выговаривая слова, сообщил вдруг из-под стола морской пехотинец. — Я, конечно, мертвецки пьян, и сам это знаю, но в тот момент никто не смог бы превзойти Эдварда Гласса, солдата морской пехоты ее величества. Я был перепуган едва не до смерти... А ты продолжай, Пай. Гласс тебя поддержит — как всегда и везде!..

— И тогда Старик уронил свой носовой платок, а расстрельный взвод дал залп. Гласс повалился лицом вперед, дергаясь и корчась с ужасающим правдоподобием, прямо на расстеленный перед ним гамак, к которому уже были привязаны колосники. Расстрельная команда шагнула вперед, скрыв от всех остальных тело казненного, которое парусный мастер уже зашивал в импровизированный саван. Когда же они подняли гамак с палубы, он был насквозь пропитан кровью! А ведь они зарезали всего одну курицу из запасов для офицерской кают-компании. Вот вы, например, знали, что у курицы столько кровищи? Я, честно говоря, и думать не думал.

А Старик, как рассказывал мне впоследствии Хоп, остался на мостике, пораженный до глубины души. Расстрел произвел глубокое впечатление и на Номера Первого, хотя и куда меньшее, ведь в его обязанности входило подумать о своей ненаглядной палубе и о том, как избавиться от следов свежей крови.

«Одну минуту, сэр! — сказал он, когда Старик повернулся, чтобы уйти. — Надо дождаться погребения, каковое, как мне доложили, состоится немедленно».

«Нет уж, с меня довольно, — ответил капитан. — Давая общие указания насчет казни, я и вообразить не мог, что у меня на борту собрались столь даровитые исполнители. У меня до сих пор мурашки по коже бегают».

Морские пехотинцы снесли тело вниз. Затем горнист снова исполнил траурный марш, и мы услышали всплеск, донесшийся из открытого порта носовой шестифунтовки, а потом зазвучала куда более бодрая мелодия. А тем временем вся нижняя палуба наперебой поздравляла Гласса, который принимал комплименты как должное. Он недурной актер, хоть и морпех.

«А теперь, — сказал Старик, — пора избавиться от нашего Антонио. Насколько я понимаю, он сейчас мокрый, как мышь, от страха».

Разумеется, все происходило куда быстрее, чем я об этом рассказываю. Мы догнали трамповый угольщик, разумеется, заранее сообщив Антонио о том счастливом исходе, который его ожидает, — и справились, готовы ли там принять безбилетного пассажира. «Вот как?» — удивились там и добавили, что будут весьма благодарны. Наша щедрость глубоко поразила их, и нам пришлось лечь в дрейф и дождаться, пока там спустят шлюпку. А затем Антонио, который был явно недоволен и удручен таким поворотом событий, вежливо предложили перейти на борт другого судна. Не думаю, что он горел желанием, и пришлось поручить Хопу растолковать ему ситуацию. Не успели мы оглянуться, как он уже мощным пинком вышвырнул Антонио вниз по трапу. По правде говоря, Хоп не отличался медлительностью, да и французы были ему симпатичны, но вот шанс дать пинка лейтенанту, пусть даже иностранного флота, выпадает исключительно редко.

Не успела шлюпка с угольщика отчалить от «Архимандрита», как у нас на борту произошли разительные перемены. Старик обратился к команде с речью, словно Элфинстон и Брюс[60] после всеобщих выборов в Портсмуте, когда я был совсем еще мальчишкой.

«Джентльмены, — сказал он, — я обращаюсь к вам именно так, поскольку вы проявили себя настоящими джентльменами: я благодарю вас от всего сердца. Статус и положение нашего недавнего товарища по кораблю — горячо оплакиваемого сослуживца, можно сказать, — продолжал он, — вынудили нас предпринять некоторые шаги, не предусмотренные уставом и флотским регламентом. И вы благородно пришли мне на помощь. И теперь, — заявил наш Старик, — вы совершенно несправедливо обзавелись репутацией самого разнузданного корабля в британском флоте. Свинарник покажется кое-кому королевским дворцом по сравнению с нашим крейсером. И теперь нам предстоит устранить последствия этой непристойной оргии, — закончил он. — За работу, криворукие и бестолковые амалекитяне![61] За работу, черти соленые!»

— А что, разве у капитанов флота принято так обращаться к экипажу, мистер Пайкрофт? — осведомился я.

— Я уже говорил вам, что передаю лишь самую суть его речи. Боцман быстренько перевел слова Старика для обитателей нижней палубы, если можно так выразиться, и те тотчас уразумели,