чего никогда бы не позволили себе in puris naturalibus. Потом я, разумеется, сообразил, чем все утро занимался в пороховых погребах наш старший артиллерист. Он уменьшил заряд до минимума, если можно так выразиться. Но все равно мне стало немного не по себе от его недостойного и подчеркнуто пренебрежительного поведения. При каждом удобном случае наш старший артиллерист отпускал ядовитые замечания в адрес правительственных складов, и наш Старик аж подвывал от хохота. Хоп как раз стоял с ним на мостике, и потом он рассказывал мне — потому что он хороший френолог и разбирается в людях, — что лицо Антонио буквально сияло от радости. Хопу даже захотелось врезать ему как следует. Антонио ничего об этом не пишет?

— О том, чтобы врезать — ни словечка, зато он много чего навалял о ваших учебных стрельбах, мистер Пайкрофт. Он суммировал все результаты в таблице, помещенной в одном из приложений, и заявил, что цифры говорят за себя красноречивее слов.

— Что? И ни словечка о том, как шарахались и отпрыгивали комендоры? О том, как снаряды с уменьшенным зарядом не летели, а просто вываливались из стволов?

— Почему же? Он составил несколько страниц примечаний, но там лишь повторяется все то, о чем вы уже говорили. Он утверждает, что такие вещи происходят регулярно, стоит одному из наших кораблей оказаться в открытом море. Вот что он пишет: «Из разговоров моего командира с подчиненными я узнал, что немалая часть денежных средств, уплаченных за эти якобы эффективные заряды, осела в его карманах. Факт сей получил подтверждение, когда один из офицеров на нижней палубе громко крикнул: «Надеюсь, сэр, вы хотя бы извлекли из этого выгоду! А то картина выглядит совсем удручающей». На столь вопиющее оскорбление, хотя и нанесенное из лучших побуждений, капитан отреагировал добродушной пьяной ухмылкой...» — Кстати, ваш стакан, как мне кажется, пуст, мистер Пайкрофт!

— Возвращаясь к делам нашим скорбным, — продолжал Пайкрофт после некоторого перерыва, во время которого он обильно промочил пересохшее горло, — я могу точно сказать, что учебная стрельба заняла у нас часа два, после чего нам пришлось двинуться в погоню за угольщиком. Затем под присмотром младшего лейтенанта, этого дьявола, мы навели порядок на палубах и принялись дурачиться с реквизитом, убирая лиселя и прочие брезентовые тенты, которые велел поднять на мачтах наш Номер Первый. Старик, правда, позволил себе усомниться в правильности выбранной нами тактики — я собственными ушами слышал, как он сказал Номеру Первому: «Вы были правы. Неделя такого непотребства, и корабль превратится в публичный дом. Но, — проникновенно добавил он, — наши матросы проявили себя с лучшей стороны, не так ли?»

«О, для них это был настоящий пикник, — ответил тот. — Но когда же мы, наконец, избавимся от этого бездельника, который перетаскал наверх все ваше виски, сэр?»

«Вы позволяете себе неуважительно отзываться о виконте, — заявил в ответ наш Старик. — У себя дома он — голубая кровь, гордость Франции».

«Поскорее бы, — подхватил Номер Первый. — Терпеть такое — выше моих сил. Чтобы прибраться после него, придется свистать наверх всю команду, включая кока».

«Ничего, они не будут на вас в обиде, — сказал Старик. — Как только стемнеет, мы догоним угольщик и передадим ему на борт нашего друга».

Но тут к капитану подошел этот надутый инд... словом, к нему подошел мичман Моршед и что-то негромко сказал ему на ухо. Старик встрепенулся.

«Буду вам признателен, — сказал он, — если вы воспользуетесь для этой цели птицей, приобретенной нами для офицерской кают-компании. Я лично ставил клеймо на каждой курице, поэтому ошибки быть не может. И запомните, — добавил он, — если на палубу прольется хоть капля крови, я не приму никаких оправданий и прикажу их всех повесить».

Мистер Моршед отправился по своим делам — и выглядел при этом необыкновенно довольным, что было ему несвойственно, прямо скажем. А морские пехотинцы устроили общий сбор в своей кают-компании.

Вскоре стемнело, и на волнах заиграл какой-то маслянистый отсвет. Большего бардака, чем тот, что творился в это время на «Архимандрите», и придумать было невозможно. Палуба напоминала восточный базар и аукционный зал одновременно — ей-богу, мы выглядели почти как пассажирский пароход. Угольщик мы, правда, догнали, и держались от него на расстоянии четырех миль. Я заметил, что офицерская кают-компания, если можно так выразиться, совершила поворот «все вдруг» и погрузилась в меланхолию. На мачтах крейсера оставалась лишь пара сигнальных реев, и нам было приказано привести их в вертикальное положение. За все тринадцать лет, что я провел в Вест-Индии, такое мне довелось увидеть лишь однажды — когда от желтой лихорадки умер капитан первого ранга. Когда сигнальные реи наклонены и смотрят в разные стороны, словно пьяные, это значит, что на корабле объявлен траур. Вот так было и у нас.

«И что означает эта карусель?» — спрашиваю я у Хопа.

«Святые угодники! — отвечает он мне. — Ты что, готов смириться с тем, что морпехи каждое утро покушаются на жизнь лейтенантов во время тренировок? Да их за это надо расстрелять поутру на полубаке перед строем! Но и сейчас, в сумерках, тоже получится неплохо».

— Да уж, — пробормотал я, перелистывая книжицу «М. де К.». — Тут он пишет: «Сумерки придавали всему происходящему мрачную, похоронную атмосферу... Это было варварское зрелище, неописуемо жестокое — поистине ужасающее! — и вместе с тем величественное».

— Хо! Вот, значит, как к этому отнесся Антонио? Что ж, стало быть, он оказался способен хоть на какие-то чувства. Соответствующих приказов мы не получали, но почему-то начали передвигаться по кораблю чуть ли не на цыпочках, а разговаривали только шепотом. Постепенно повсюду воцарилась мертвая тишина, ну прямо как в лесу! И вдруг горнист заиграл траурный марш с верхнего мостика. Он исполнял его, чтобы заглушить кудахтанье казнимых кур... Вам не доводилось слышать, как горнист играет траурный марш? А потом засвистали боцманские дудки, созывая обе вахты на публичную казнь, и мы вывалились на палубу всей толпой, словно призраки. Один из наших — его звали Майки Харкурт — начал придуриваться и высунул язык, как повешенный, за что получил по шее и загремел вниз по трапу. Потом мы легли в дрейф, застопорив машину и покачиваясь на волнах. Вокруг было темно, реи торчали в разные стороны, а с верхнего