— Ты чего, сероглазый, болит? — спросила она, пристально глядя на его худощавое и побелевшее лицо.

— Болит... — прошептал боец запёкшимися губами. — Небось осколок запутался в кишках, и потому болит. — И вдруг спросил: — Скажи, я буду жить?

На лице медсестры вспыхнула улыбка.

— Соколик, ты что такое говоришь? — Она марлей протёрла ему лицо. — Мы подлечим тебя, и ты снова вернёшься к своим друзьям-артиллеристам. У тебя ведь не рана, а царапина, — щуря чёрные глаза, добавила она. — А хочешь, мы тебя отправим в госпиталь?

Боец покачал головой.

— Я не желаю ехать в госпиталь, — с обидой в голосе сказал он. — Там подлечат и направят в воинскую часть, где мне не знакома ни одна солдатская душа, и буду я там чужаком.

— Что, хочешь вернуться на свою батарею? — усмехнулась Мария, заканчивая перевязку.

— Это же моя семья, батарея, как туда не вернуться? — Раненый через силу улыбнулся. Неожиданно он сказал, глядя ей в лицо: — А ты, сестрица, красивая, будто сошла с картины художника. Как зовут?

— Мария... — Она отчего-то покраснела. — А что, боль пропала, если тебя потянуло на такой разговор?

Он, словно не слыша её, произнёс:

— Поцелуй меня, Мария!

— Потом, когда поправишься, — пообещала она.

Санитарная машина прибыла утром, когда вовсю припекало солнце. Оно висело над лесом, и его лучи пробивались в окна санчасти, играли на белых стенах. Медсестра Мария вышла во двор. В это время из машины вылез водитель, молодой боец с карими смеющимися глазами. Увидев у порога медсестру, он натужно спросил:

— Ну, где твои раненые, сестрица? Сколько их?

— Пятеро... — Мария подошла к нему ближе. — Долго придётся ехать?

— Часа за три доберёмся, если ничего такого не случится.

Мария насторожилась, сдвинула брови.

— А что может случиться?

— Могут налететь «юнкерсы», а отбиваться от них нечем. — Водитель сделал самокрутку и закурил. — К тому же дорога не ахти какая, там недавно прошли наши танки и всю её исковеркали. Они же в ямы не полезут! Да, а кто будет сопровождать раненых, вы?

— Я, может, им в дороге потребуется какая-нибудь помощь, — ответила Мария.

— Сядешь ко мне в кабину, — сказал водитель. — У меня есть трофейный приёмничек, будешь слушать музыку. А немецкий язык ты знаешь?

Она смутилась.

— Так, кое-какие слова...

Между тем дежурный врач распорядился, и санитары стали носить раненых в кузов. Но прежде они наложили в кузов соломы, чтобы раненые не ощущали тряску, когда полуторка будет ехать по кочкам. Кольцов попросил медсестру, чтобы она позвала старшину Шпака.

— Позвони ему на батарею, он мне очень нужен...

— Он уже сам пришёл вас проводить.

— Да? — Кольцов приподнялся на локтях, но тут же снова лёг. — Зови его...

Мария выглянула в дверь. Шпак стоял у порога и курил.

— Вася, тебя капитан Кольцов кличет...

Шпак загасил папиросу и шагнул в санчасть. В нос ударил запах йода. Он подошёл к койке, на которой лежал Кольцов, сел на стул. В прошлый раз, когда старшина приходил к капитану, лицо у того было светлое, румяное, не то что сейчас — белое, как фронтовая палатка. Под глазами залегли синие круги, и такая в них была грусть, что старшине стало не по себе.

— Ну, как жизнь, Пётр? — усмехнувшись, спросил Шпак, хотя прекрасно видел, что тому очень нездоровится.

— Увозят меня, Василий Иванович, в госпиталь, — выдохнул Кольцов. — Хирурги будут извлекать из лёгкого осколок.

— А может, его не надо трогать? — спросил Шпак. — Под Сталинградом мне встречался майор, у которого ещё в финскую войну в лёгкое попала пуля да и прижилась там. Майор даже шутил: «Пусть живёт, голубка, я ей не мешаю, и она мне не мешает».

Кольцов попытался улыбнуться, но улыбка получилась кривой и какой-то неживой.

— Надо, Василий Иванович, он, как живой, колется, вызывает такую боль, что у меня порой перед глазами туман, а сердце гулко-гулко стучит... — Капитан передохнул. — Так вот увозят меня, и я попросил сестру, чтобы ты пришёл. Понимаешь, мы с тобой долгое время были в одной упряжке. Бои под Москвой, сражение на Волге... Ты не забыл, как бомба «юнкерса» угодила в судно, на котором нас перебрасывали на другой берег? И оно стало тонуть...

— Как можно забыть? — усмехнулся Шпак. — Мы тогда попали в такую заваруху, что вспомнишь, и на душе зябко. А после этого случая прошло уже больше года.

— Я не умел плавать и барахтался в воде, как щенок, — выдавил из себя капитан. — А уцепиться было не за что. Ну, думаю, кончилась моя война. И тогда ты схватил меня левой рукой за шею, прижал к себе, и мы поплыли к берегу...

Подошла медсестра, взглянула на старшину.

— Василий Иванович, у вас осталось пять минут, — требовательно сказала она. — Машина загружена, санитары ждут, чтобы посадить в кузов и Кольцова.

Капитан с трудом приподнялся. Пора прощаться. Он достал из тумбочки бинокль, с которым не расставался на фронте, и протянул его старшине.

— Возьми, пушкарь, это тебе... на память... И подарок за пять уничтоженных тобой фашистских танков в Сталинграде, когда мы обороняли тракторный завод...

Шпак растерянно повёл плечами, не зная, как ему быть: бинокль ведь ценный. А Кольцов продолжал:

— Что тебя смущает, старшина? Если не желаешь принять мой подарок, то пользуйся им — война же ещё не кончилась... А после операции я возвращусь на свою батарею, и ты вернёшь его мне, ладно?

«А если не возвратишься, что мне тогда делать?» — едва не сорвалось с губ старшины.

— В госпитале я не задержусь, Васёк, и мы с тобой ещё будем бить паршивых фрицев. — Кольцов через силу улыбнулся.

Шпак между тем положил бинокль в футляр и сказал:

— Беру его до вашего возвращения, Пётр Сергеевич. — Голос у старшины дрогнул,