стал немного добрее, признаваясь Франку в строжайшей тайне, что, наверняка, его освободят, потому что на самом деле оказывается, что подозрения о сходке были ошибочными, что, возможно, внизу в том же доме стоял кто-то другой, что кто-то признался… в конце концов, что если бы какая-нибудь малейшая попытка, Франка могли отпустить домой.

Бедный мученик уже так легко выйти не надеялся и принял это объявление с удивлением; этот услужливый человек взял адрес его матери.

На следующее утро Франек, как обычно, сидел на ложе и смотрел в окно тем побелевшим взором омертвевшего узника, который ничего не видит, теряясь только в картинах прошлого, когда дверь отворилась и вошёл очень бледный с сильно надутым для важности лицом какой-то генерал, посмотрел на него минуту, помолчал и сказал:

– Ну, твоё счастье, что на этот раз ничего такого важного против тебя не оказалось, а болезнь также способствует, чтобы смилостивились над тобой. Жалуетесь на правительство, мы всё-таки каждый день освобождаем, даже таких, как ты, раны которых очевидно показывают вину и доносят сами. Поедешь домой, но больше никаких заговоров! В третий раз отсюда уже так легко не выберешься. Время опомниться… Тебя хорошо проучили; поблагодари Бога, что мы люди милосердные и не жестокие.

Вся это красивая речь была произнесена в минуты, когда сто невинных шли за решётки с болью, а один раненый, бессильный человек должен был пойти лечиться домой!

Совсем так же, как в первый раз, с помощью какого-то солдата поднявшись с ложа и добравшись до дрожки, Франек во второй раз выехал из цитадели, не зная, кому был обязан этой милостью.

Млот сдержал слово, тайно дали знать другим заключённым, что должны говорить, чтобы отвести от Франка подозрение, те рассказали о сходках в том же доме, в котором жила торговка, но у никогда не существовавшего человека, однако, на месте из допроса оказалось, что он там жил… и так бедный мальчик выбрался снова на волю.

Воля! Но есть ли кто свободный в этой стране, которую кругом опоясывает железная решётка багнетов? Где под предлогом то войны, то политики, то подозрений можно на каждого напасть, каждого заключить в тюрьму и без суда, без доказательств, без меры вины, за сломанную булавку послать на вечные работы в шахты? Кто свободен там, где ни мысль, ни слово, ни сердце, ни одежда, ни цвет его, ни походка, ни фигура, ни грусть и милосердие не свободны? Где, если фантазия правящих не располагает к себе человека, не спрашивает ни о каком праве?

Только иногда расширяется тюрьма, комнату сменяют на город, на провинцию, на более широкое пространство, опоясанное всегда стражей, угрозой, цепью шпионов.

Человек, который имел несчастье здесь родиться, даже сбегая отсюда, чтобы вдохнуть более свободный воздух, не спит и не ест спокойно, потому что первородный гнев российского подданства преследует его, как Божье проклятье Каина.

Когда подъехал Франек, двери стояла Кася со жбаном воды; она не хотела верить глазам своим, опустила кувшин, крикнула, побежала к нему обнимать и целовать, точно он был её братом.

– О, Боже мой! Вот дорогая пани обрадуется! А тут недавно приходил её кто-то уговаривать, чтобы шла за вас просить; она его страшно обругала и ответила, что уже больше унижаться не будет. Думала, что это снова какое-нибудь предательство. А, паничку мой! Как ты выйдешь? Как поднимешься на верх?

Но несколько ремесленников, живущих по соседству, и приятелей Ендреёвой сразу сбежались с криком; помог и возница, и так постепенно по тесным лестницам его внесли, что было не очень легко.

Он потерял много сил, а его омрачённая душа даже той радостью, какую доставлял матери, утешиться не могла. Когда он показался на пороге, Ендреёва даже глазам поначалу верить не хотела; подбежала, облила его слезами, а когда его положили в кровать, тогда она встала на колени, восклицая:

– Франек, два раза Бог тебя спас от смерти, два раза от худшей, может, чем сама смерть, судьбы! Я это перенесла, как должна была: без жалоб, без богохульства… жертвуя отчизне, что имела самого дорогого, но сегодня, сегодня достаточно уже пожертвований, с меня довольно. Бог только раз требовал от Авраама, чтобы пожертвовал Ему сына; я этих людей уже не допущу к тебе… ты должен отдохнуть и остаться для меня.

Франек ничего не отвечал, несколько слёз упало из его глаз.

Он подумал только: «Если бы выздороветь, если бы вернулись силы, бедная мать не сопротивлялась бы, если бы я в пятый раз сложил мою жертву на святом алтаре».

* * *

Новость об освобождении художника громыхнула по городу и для неисправимых оптимистов хорошей темой для прославления мягкости правительства, которое на самом деле было не милосердным, но слабым и нелогичным. То, что ему считали за доброту, было просто глупостью.

Пан Эдвард того же вечера, довольно неудачно думая, что Анна обо всём уведомлена, сам ей о том первый объявил.

На бледном лице девушки выступил румянец. Она простила франту его равнодушие за эту добрую новость, которую некому была раньше ей объявить. Она бы с радостью сразу побежала пожать руку другу. Увы! Не могла, не было причины выйти так поздно, а пан Эдвард собирался весь вечер развлекать её рассказом со своего положения о неловкости красных.

Профессор, которого моральная победа партии движения, её перевес, снова вогнали в оппозицию против неё, как раньше был в оппозиции к правительству, которого, впрочем, приобретённое состояние сделало другом мира, достаточно симпатизировал Эдварду.

Когда так грустно проходил вечер в жилище на Подвале, у ложа Франка сидела Ендреёва, нежа его, рассказывая ему свои разные личные страдания, мечтая наяву о будущем счастье.

Случаю было угодно, чтобы в этот же самый день утром кто-то ей разболтал о богатствах, упавших на Чапинского, о наследстве, ещё преувеличенном, как обычно, услужливыми языками.

Ендреёва, которая отталкивала бедную Анну, сначала изумилась; отрицала даже, не в силах понять, почему бы это от неё скрывали; наконец поверив, она тихо подумала, что это была бы хорошая жена для Франка, который так любил её с детства… Франку с ней по крайней мере не нужно было бы работать на хлеб.

И ей было досадно, что она так оттолкнула от себя Анну, и гневалась, и беспокоилась старушка, и думала, что утешит сына, объявляя ему об этом неожиданном счастье.

– Представь себе, дорогой мой! – отозвалась она, рассказав вволю всё, что ей радость к устам принесла. – Ведь эти Чапинские… какие счастливые люди. Они уже с несколько недель или больше… получили после