от ужаса — вдруг не ответит. Но он ответил. Ответил так жадно, что крышу сорвало окончательно. Это удивительное ощущение — отдаваться бывшему мужу после того, как одной фразой ты разрушила его привычный и уютный мир. Это удивительно — чувствовать, как он при этом отвечает тебе со всепоглощающей страстью.

Его губы обжигали холодом, его глаза окрасились в цвет расплавленного серебра. Тонкое лицо аристократа ожесточилось, он побледнел и стал жестче. Я ловко расстегнула все пуговицы его рубашки и двинулась ниже, зная, что не встречу сопротивления, а он следил за мной, слегка прищурившись. В нем что-то явно сломалось, что-то перевернулось. И в это мгновение, растворяясь в его неожиданно пробудившейся силе, я ни о чем не думала. Даже голова не болела — моя голова, которая болела каждый день после года на яхте. Эта боль заставляла меня снова и снова ходить по врачам в поисках того, что они не могли найти, она вырывала меня из любого сна и швыряла на пол, вызывая тошноту и спазмы. И сейчас голова, в которой всегда выстраивались планы, которая всегда заставляла меня действовать, подгоняя болью и дурнотой, не болела.

Губы Криса скользили по моей мгновенно покрывшейся мурашками коже, а я сидела на нем, максимально изогнувшись, глядя куда-то за себя. И даже никого не представляя вместо Кристиана. Мне не нужно было представлять. Признание сняло с меня чудовищный камень. Хотелось плакать. Может быть, по моим щекам текли слезы, может, это лишь испарина.

Мы измотали друг друга.

А потом Кристиан молча сходил в душ. Бросил на меня прощальный взгляд, полный невысказанной муки, оделся. И просто ушел. Я не смогла его остановить. Хотела. Но не смогла. Что-то в его взгляде показало: это последний раз. Последний раз, когда он ко мне прикоснулся, последний раз, когда появился на пороге моего дома. Последний раз, когда спросил про Треверберг и вообще спросил о том, что у меня происходит.

Как будто этим сумасшедшим сексом на столе и на диване на кухне он выколачивал память обо мне из своего сердца. Как будто этой отчаянной страстью выжигал остатки чувств. Мое тело получило что хотело. То, в чем отчаянно нуждалось. Но душа… душа вопила от боли. И эта боль не шла ни в какое сравнение с головной, с теми приступами мигрени, которые сводили меня с ума. Она была стократ сильнее. Она просто скрутила меня, заставляя замереть на диване.

Нельзя было ему говорить. Нельзя было его подводить. В случае моей смерти он бы все узнал, я оставила соответствующие распоряжения на всякий случай. Но вот так…

На глазах выступили слезы, я зло смахнула их и запахнула на груди рубашку. Душ я принимать не стала. Наивно, конечно, но мне хотелось сохранить это ощущение — прикосновение его рук к моей коже. Прикосновение его губ. Ощущение принадлежности. Наполненности. Он всегда был умелым любовником. И с возрастом стал более резким, жестким. То что нужно.

Я улыбнулась и полезла за новой бутылкой вина, чтобы как-то скоротать этот вечер. В доме было тихо. То и дело поскрипывала крыша, на улице пели вечерние птицы. На душе скребли кошки. Мне хотелось взять телефон и позвонить Бальмону, вернуть его. Я понимала, что это плохая идея. Пойти в клуб? Еще хуже: завтра много дел. Лечь спать? Какой бред, я не усну.

Я выпрямилась с бутылкой в руках и замерла, услышав странный шорох. Позвоночник пронзило резкое ощущение опасности. Предчувствие. Я медленно развернулась. Вскрикнула. И выронила бутылку.

Глава седьмая

НАСТОЯЩЕЕ. АКСЕЛЬ

— Просто ушел.

— Да.

Серые глаза Кристиана Бальмона спокойно выдержали взгляд детектива. Снова. Они говорили уже минут тридцать. Или сорок? Сидели на кухне, пили крепкий ароматный чай и разговаривали. Это был странный разговор. Грин понимал, что ему следует делать, но не решался произнести жесткие слова, к которым должен был привыкнуть за десять лет службы.

Ложные показания, сокрытие улик, попытка запутать следствие — все это само по себе тянет на срок, а в контексте дела Бальмон становился чуть ли не главным подозреваемым. Грин ехал сюда, зная, что должен арестовать этого мужчину. И при этом понимал, что Кристиан Анну не убивал. Откуда? Да просто чутье. Но чутье прокурору не продемонстрируешь. Как бы Грину ни доверяли руководство и общественность, есть границы, за которые он не мог переступить. Нужно следовать протоколу. Или не нужно?

Поэтому он сидел здесь, на просторной роскошной кухне, пил чай и внимательно слушал, как Бальмон слегка звенящим от напряжения голосом излагает свою версию событий. Версия была стройной. Главная прелесть в том, что ее невозможно проверить.

— Я не мог не уйти, — продолжил Кристиан Бальмон, к счастью, не читая мыслей Грина — тот сохранял бесстрастное выражение лица. Как всегда. — Остаться в тот вечер означало одно — окончательно себя потерять. Не знаю, детектив, зачем я пытаюсь вам это объяснить и поверите ли вы мне. Но… уйти было безопаснее.

Аксель сдержанно кивнул. Он даже слишком хорошо понимал, о чем говорил Бальмон. Сегодняшний разговор с Эдолой и сковывающий по рукам и ногам ужас, который накрыл его с головой в момент, когда он ворвался в гримерку и понял, что не ошибся, заставили по-новому посмотреть на все.

— Есть свидетели?

Кристиан покачал головой.

— Я вернулся в особняк той же тропинкой, по которой и пришел, сел в машину и уехал домой. Заправлялся на полпути. Наверное, рассчитав среднюю скорость автомобиля и прикинув расстояние, можно с точностью до часа определить момент, когда я выехал из Треверберга. Мне хотелось увидеть дочь, дождаться церемонии открытия, а потом уже принять решение относительно своих отношений с Анной.

— Во сколько вы вернулись в Марсель?

— На следующее утро.

— Свидетели?

Бальмон надолго задумался.

— Не знаю. Возможно, охрана, соседи, на уличных камерах должна остаться запись — я всегда паркуюсь под камерой.

Аксель смерил его внимательным взглядом — но