Шрифт:
Закладка:
Дискотека «Аэродэнс» располагалась в здании аэровокзала на метро «Аэропорт». Целых три АЭРО. Тройной воздух. Тройное небо. Эон, Меон и так далее. Как-то раз, в разгаре вечеринки, Монро поманил меня к черной стене, точнее к тому, что казалось стеной. Приблизившись, я убедился, что это не стена, а плотная черная ткань, натянутая и скрепленная металлической проволокой. Владик обнаружил некую щель в этой плотной тканевой поверхности. И он жестом пригласил меня прильнуть глазом к этой щели. Я прильнул. Это был эффект выглядывания из одной реальности в другую.
За черной тканью открылся мне просторный зал ожидания аэровокзала, где ярко и ровно сияли белые неоновые светильники на потолке, освещая разреженные скамьи, где в этот ночной час спали или томились люди, ожидающие своих отложенных рейсов. Люди в пальто и шапках. Возле их ног стояли баулы, аморфные рюкзаки, большие пластиковые сумки в мелкую клетку, чемоданы, пакеты. За нашей спиной гремела музыка, метались дискотечные лучи и скакали нарядные, осыпанные сверкающими блестками рейверы в экстазе, с расширенными ликующими зрачками. А за черной тканью простирался иной мир: мир унылого ночного ожидания, где слегка помаргивал однообразный и безутешный неоновый свет, где люди прятали лица в свои меховые воротники и тревожно хмурили брови во сне. Они сидели мешочками, напоминающие свой собственный багаж, и ничто не скрашивало долгих часов вынужденного бездействия, кроме мятых газет в чьих-то руках и пластиковых белых стаканчиков с черным и жидким кофе, чья горечь увлажняла и согревала их ничем не обрадованные губы. Мы стояли на этой границе между мирами, на границе между аэродэнсом и аэровокзалом, и снова и снова по очереди заглядывали в эту щель, как бы глядя из одного воздушного слоя в другой воздушный слой, как бы с третьих небес созерцая вторые небеса, или наоборот – со вторых небес созерцая третьи небеса. Мы выглядывали из почти игрушечного, изукрашенного, недолговечного празднично-эйфорического мирочка в мир плотный, статично разреженный, напоминающий чем-то словечко «реальность» или даже напоминающий словосочетание «высшая реальность»: нам казалось, мы созерцаем мир кочующих богов, отдыхающих в паузе меж своих непостижимых странствий.
Помню, уже совсем в другой период жизни, уже в нулевые, мы с Владиком как-то раз участвовали в публичной беседе, посвященной ночной жизни. Влад тогда описал одну поразительную ситуацию, свидетелем которой он стал: после какого-то большого ночного оупэн-эйра (опять аэро!) он оказался в специальном автобусе, что доставлял большую партию рейверов с мероприятия. Уже занялось раннее утро, но в автобусе вечеринка продолжалась: хуярила музыка, уторченные, взбудораженные, полуголые, вытаращенно-счастливые рейверы, расписанные люминесцентными красками, продолжали биться в пляске. И тут в утренней пробке этот танцевальный автобус равняется с автобусом обычным, где полупроснувшиеся представители трудового населения едут на работу – все угрюмые, бледные, прибитые, теснящиеся, с трудом разлепляющие глаза. И тут, к ужасу Владика (как он утверждал), все эти оголтелые и счастливые рейверы начинают как бы дразнить этих людей из поравнявшегося автобуса. Они, как чудовищные демоны, бросаются к окнам, начинают кривляться, корчить рожи, извиваться, высовывать свои разрисованные языки, приклеиваться к стеклам своими полуголыми позолоченными телами. А те в ответ только угрюмо отворачиваются или же взирают подавленно, безучастно, глубже вжимают головы в плечи, заслоняются газетами, рукавами своих пальто, сумками. Мы говорили тогда в той публичной беседе, что тусовщики суть вампиры, поэтому они так медленно стареют или же вообще не стареют. Ночами, когда регулярное население спит, тусовщики тусуются, высасывая из спящих энергию через невидимые и бесплотные трубочки и канальцы. Радостные канальи воспаряют в танцах, в ликованиях, в экстазах, и оттого тяжелее и безотраднее становятся сны трудового народа. Говоря все это, мы с Владиком, конечно, прикалывались. Мы понимали, что и мы сами такие же вампиры и ночные тусовщики, но мы не верили в глубинах наших душ, что приносим какой-либо энергетический урон населению. Мы знали, что населению похуй на нас, население – это спящие или же невыспавшиеся боги, а богам насрать на рейвующих ангелов. Мы для богов – как радужная пыль, порою вздымающаяся микрофонтанчиком где-то на уровне ботиночной подошвы.
Вскоре Ваня с Владиком стали снимать вместе квартиру на Арбате. В той квартире мы тоже нередко воспаряли духом. Владик в тот период очень ответственно относился к подготовке трипов, он выстраивал целую декорацию с подсветкой, с какими-то неимоверными кисейными занавесками, звездами из фольги, фотографиями, спрятанными светильниками и прочим. Он мог целый день потратить на заботливое оформление пространства, предназначенного для коллективного психоделического переживания, но ирония заключалась в том, что внутри самого переживания он превращался в некое существо наподобие тапира, которое ходило по комнате на четвереньках, сопело, издавало нечленораздельные звуки явно нечеловеческого типа. И это загадочное животное, довольно упитанное и громоздкое, очень быстро разрушало в процессе своего четвероногого блуждания по комнате ту изысканную декорацию, которую он сам же так ангажированно изготовил. Он обрушивал светильники, он срывал кисейные занавески, закутываясь в них в образе дезориентированного тапира, но самое ужасное – он неизменно добирался до точки, где несколько штепселей воткнуты были в электрические розетки, и там он выдергивал их все до одной, в результате чего бережно иллюминированная комната погружалась в полную тьму, а также замолкала музыка – и это уже была подлинная катастрофа! Потому что поток свободных диссоциаций суть процесс уязвимый и капризный, всецело зависящий от той реки звуков, которую обычно называют музыкой, а также зависящий от источников света, которые должны быть в какой-то степени завуалированы, в стиле детской ночной лампы или же в стиле рождественского огонька. Но без этой лампы, без этого огонька не так уж просто погрузиться во внутренний иллюминированный коридор. Если же вдруг свет гаснет и музыка обрывается, тогда тебя может резко вышвырнуть из пространства полета и зашвырнуть в какой-то непостижимый тупичок, а тут еще в этом тупичке почему-то тусуется некое животное. Остроумная Элеонора называла такую форму Владикиного поведения «ходить свиньей». Но свинья – это все же нечто более или менее определенное, а в таких вот ситуациях ты сталкивался с совершенно неопределимым четвероногим другом, который настолько четвероног, что уже как бы и не друг, а просто дезориентированный тапир.
Почему же он в этом состоянии каждый раз выдергивал штепсели из электрических розеток? Ответ на этот вопрос потребует глубокого психобиофармаонтоаналитического исследования, к которому я в настоящий момент не готов. Скажу одно: реально можно было в таких ситуациях отловить некоторые зубодробительные аспекты психоделического ужаса. Охваченный этим ужасом (я совершенно не помнил тогда и никак не мог сообразить, что это Владик просто ходит по комнате на четвереньках во тьме, вместо этого я мучительно спрашивал себя: «Что это за животное? Как оно здесь оказалось?»), я как-то раз заставил себя встать (что было непросто, тело-то было довольно глубоко анестезировано) и выбраться из комнаты, а после сразу же выбраться из квартиры, оставив друзей своих прозябать во тьме наедине с тапиром или же с трансцендентным кабанчиком.
Я оказался стоящим на лестничной площадке старого дома на Арбате. Тут я осознал, что не готов еще выйти на улицу – слишком вынесенное было состояние. Все стены здесь были плотно исписаны и изрисованы. Видимо, постаралось младшее население дома: дети, подростки и бойкое юношество. Еще один протоинтернет, наскальный чат: все, что волновало сердца и мозги юных жильцов и гостей этой лестницы, выплеснулось на эти стены в виде черных, синих, красных, зеленых, рыжих надписей и рисунков, сделанных маркерами, авторучками, кусочками угля и кирпича, выцарапанных ножом и даже кое-где намалеванных грубой масляной краской.
Цой жив, Винт – говно, Маша сосет у всех, кони козлы, Катя + Гоша + Тоня = любовь, Здесь были Лена
