рекламой на устах умирали. Кир на костре рекламировал Солона, чем спас свою шкуру. Игнатий Лойола рекламировал глобусы, на один из которых коченеющей рукой указал своим ученикам, чтобы они несли его учение в мир. Покушавшийся на жизнь Людовика Пятнадцатого Дамьен, которому палач вливал в раны расплавленный металл, рекламировал свинцовые и оловянные рудники. Декабристы рекламировали пеньку. Или свободу. Или диктатуру. «Нива» перед Первой мировой войной рекламировала слабительную воду «Франц-Иосиф», и обыватель клюнул на яркую упаковку, не заметив под ней германских и турецких интересов. Липовые головы рекламируют полную липу.

Покончив с заказом, Нил слоняется по Москве в поисках объектов, способных привести его в состояние благостного экстаза. Город стремительно меняет свой облик. Нила волнует цвет, форма, фактура пространства, проблема Вечного Города, съемка вне классических пристрелянных точек, объектов для почитания, каталогизирующих меток, в которых отражен период экономической катастрофы, вне познавательно-репрезентативных установок.

Серия называется «Время и Город», любимый ракурс — вид сверху. На крышу попасть становится все труднее, пустующие чердаки осваиваются и сдаются в аренду. Но если ты все-таки успел взобраться на крышу ЦУМа, бронзовые кони Феба, вознесенные над порталом Большого театра, начинают менять свое местоположение, пропорции, характер пластики, обретая текучесть форм и способность растворяться в соприкосновении с воздухом. Нил на длительной выдержке покачивает фотоаппарат, чтобы объекты приобрели призрачный вид. Результат проявляется обычно с третьей-четвертой пленки. Главный герой — свет, он решает все. Любую банальную ситуацию может озарить неожиданный луч, пробившийся сквозь облако. Нил работает с лучом. Стены разноэтажных домов на улице «Правды» с высоты слухового окна вечерний луч осветил так, что на снимке получился гранд-каньон — ущелье с неровными рядами окон в форме огромного шахматного коня... Руины, дворовые колодцы, помойки Нил старается превратить в объекты высокого зодчества. Много капризного, стихийного, гротескного в предрассветной Москве, очищенной от людей, и это касается не столько архитектуры, сколько истории с метафизикой... Однажды утром небо на одну минуту приобрело странный, потусторонний цвет. Нил проходил мимо Василия Блаженного, аппаратура была в полной готовности, и ему удалось заснять несбывшуюся мечту Наполеона, грозившего сжечь «эту мечеть», — Покровский собор при проявке на одном-единственном кадре из целой катушки «Орвохрома» получился как бы объятый пламенем... В другой раз удалось сфотографировать в сумерках железнодорожный тупик с заснеженными вагонами, с маленьким костерком между шпал, у которого грелись двое путейцев. В глубоком снегу темнела цепочка следов, у костерка с вздымающимися языками пламени две согбенные фигуры, из-за спин торчит что-то вроде штыков, полузанесенный снегом фрагмент железнодорожного полотна и щелястая стенка вагона, освещенного пламенем... Снимок так понравился Нилу, что он заключил его в рамку, хотя собственные работы ему, как правило, нравились недолго. Надя считала непатриотичным представлять столицу нашей родины свалками и обглоданными тьмой ущельями домов, обреченных на снос. Может, в этих снимках и есть магия, говорила Надя, но слишком уж это смахивает на очернительство. Твоим работам не хватает социальности. Нил отмалчивался и морщился, слушая эту чушь: в его эстетику социальность никаким боком не входила. И раскрывал свежий номер фоторевю с божественными работами Хельмута Ньютона или Ричарда Аведона, умевшими высекать высокий стиль из ничего — из случайного ракурса, мелкого сора жизни, сущей чепухи, за которыми обнаруживался масштаб, дыхание художника, его глаз, сердце, печенка и все прочее, проданное дьяволу с потрохами за возможность вглядеться в эту реальность с наброшенной на нее кисеей возможного мира и модельного множества...

Все было нормально, пока действие происходило на сценической площадке, но небольшое смещение камеры нечаянно обнаружило реальность происходящего: в новостной телекартинке в толпе народа, идущего по Садовому кольцу, промелькнула вдруг дурацкая фигура Анатолия, несущего плакат с надписью «Ржев», и Надя лихорадочно стала одеваться, приговаривая: «При чем тут Ржев? Зачем ему Ржев? Он что — оставил мать дома одну?.. Совсем с ума выжил». На что Нил спокойно ответил, что Толиной Мологи давно не существует, вот он и притулился под чужим плакатом, хотя понятия не имеет, где этот Ржев находится... Надя, не дослушав, хлопнула дверью, а Нил остался смотреть, как жители близлежащих домов волокут к перекресткам мусорные контейнеры и пустую тару, чтобы строить баррикады.

...Где-то высоко-высоко в небе над Анатолием в переговорных устройствах парили чужие голоса, пересекая заоблачное пространство во всех направлениях, растекались по телефонным проводам... Как поделить шесть соток, когда их только шесть! Но под смородой и облепихой, этажом ниже — любовь к родному пепелищу и отеческим гробам, еще ниже — культурный слой с перунами и даждь-богами, духами воды, земли и огня, под ними — бункеры для спасения от ядерной войны и глухие подземные тюрьмы, ниже — плети проводов испорченного телефона, оплетшие военные дегтяри и шмайсеры, под ними — скифские глиняные таблички, которые подпирают бивни мамонта, украшенные гиацинтом, навевающим сон, и серым агатом от лунатизма, а на самом дне, между мантией и оливиновым поясом, огромные залежи нефти, удачно замаскированные облепихой и смородой... О них и идет речь с высоты спутников и космических станций, но пока эти речи по испорченному телефону дойдут до земли, они очищаются от нефти и, прибитые почти к самой земной поверхности, на уровень развевающегося самодельного плаката «Ржев», который бодро несет Анатолий, звучат как «демократия» или «защита от демократии».

Анатолий как раз вышел защищать «защиту». Ему дали подержать плакат «Ржев», и он вцепился в самодельное древко, как матрос в мачту корабля, отгребая от опостылевшей смороды, под которой спит вечным сном коза Званка.

Землю ласковой волной заливает бабье лето. Плакат парусит на ветру, несмотря на проделанные в нем аэродинамические дырки, Анатолий плечом к плечу с новыми молодыми друзьями шагает по Садовому кольцу. Нежный возраст, которому высокие голоса обеспечивают рост костяка и мышц. Ребята отбрасывают с дороги милицейские щиты, железные барьеры, легковушки с выбитыми стеклами... Анатолий смотрит в глазок ФЭДа и видит только фрагмент крепостной стены с надувными милиционерами, из которых выходит воздух, часть лубяной избушки и угол балкона — на нем стоит русский народный хор из Фрязино в сарафанах и кокошниках и поет «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина»... В чем проблема? Рябину с дубом разделяет проезжая дорога, по которой с ревом ползут бэтээры, а деревца стоят, каждое на своей стороне, с перепачканной мазутом листвой. У одного — янтарные сережки, у другого — желуди в детских панамках, оба распяты на обочине проезжей части, но зато посреди грохота и злого скрежета моторов можно шелестеть листьями, обмениваться птицами... Анатолий со своим плакатом плавно перетекает в