он попросил бокал шампанского, выпил его до дна, отвернулся к стене и тихо умер. И его отправили на родину в вагоне из-под устриц, что возмутило писателя, позже отравленного врачами-отравителями, который умер тоже тихо: какая пошлость! Чехов и свежие устрицы!.. Ну и что, что устрицы, это был вагон-ледник, смерть не смогла уложить его с акулой, как планировала, — уложила с устрицами, Алексей Максимович, они и вправду, надо полагать, были свежими, свежо и остро пахли морем, пробовали небось на блюде устрицы во льду, и под устрицы все возмущались Россией, какая она прогнившая: великих почивших писателей засовывают в вагоны для устриц... Так это не у нас, а у них, в Баденвейлере, там, где не нашлось специалиста-легочника для больного русского писателя, где во искупление преждевременной кончины его по причине отсутствия фтизиатра Антону Павловичу поставили бронзовый бюст на гранитном постаменте, который, когда началась Первая мировая война принципов, кайзер приказал переплавить на пушки. Ружье выстрелило.

Экскурсия окончена. Старик в потертом костюме медлит у могилы, надеясь незаметно спрятать пару букетов в сумку, чтобы потом их толкнуть в переходе. Супружеская пара уходит — она впереди, он трусит за нею. Высокая стриженая брюнетка с высоко поднятыми круглыми бровями и красивым гладким лицом подошла к Асе. Женщина (звенящим голосом): «А почему вы не проводили нас к могиле Ивана Бунина?» Бунина ей подавай, Ивана!.. Ася (любезным тоном): «Извините, мы еще не наладили связи по обмену покойниками с Сент-Женевьев-де-Буа». (Та ничего не поняла, но надменно кивает.)

«А что, между прочим, не такая уж фантастическая идея!..» Ася обернулась — Нил. «Ведь привозили же в Москву мощи великомученика Пантелеймона...» — «И что? — холодно произнесла Ася. — Это другое. Что ты здесь делаешь?» — «Поговорить надо, — сказал Нил, — я тут приглядел одну славную могилу: мраморный адмирал смотрит в морской бинокль. Только по курсу одни березы да тополя, зато под ними уютная скамейка... Присядем?» Сели возле адмирала.

Нил объявил: «Надя, кажется, уехала насовсем. Анатолий последнее время писал совершенно безумные письма, требуя ее возвращения. Все думаю, как мне на это смотреть. Я свободный, что ли, теперь человек или пока нет?» Ася хмуро посмотрела на него. «У тебя есть какие-то виды на свою свободу?» — «Пока никаких. Только я за ней больше не поеду». — «А от меня что ты хочешь? Я тоже за ней не поеду». — «Да уж», — неопределенно заметил Нил. Помолчали. «Ты за что-то меня не любишь, — сказал Нил. — Напрасно. Я, сколько мог, проявлял терпение и покладистость». Ася недоверчиво хмыкнула. «Разве не так?» Ася покачала головой. «Не знаю. Надя на тебя не жаловалась. Но у меня в глазах одна картина: ты вылез из палатки, подошел к Наде, дремлющей на солнце, и наступил ей обеими ногами на волосы... Она даже не вскрикнула и не открыла глаз. Ты потоптался на ее волосах, сел в машину и уехал». — «Запамятовал, — пожал плечами Нил, — когда это было?» — «Как-то летом мы все — я с Аркашей, Линда с Геной и вы разбили палатки у монастыря на Лузге... Ты уехал, а мы остались и прожили еще неделю». Нил спросил: «У нее тогда кто-то был или нет? Теперь-то ты можешь это мне сказать?» — «Она просто тебя не любила. Ей нужен был другой человек, постарше, который бы жалел ее». — «Много ты знаешь о наших отношениях, — задетый за живое, произнес Нил. — Да, они были не совсем обычными. Надя все время была погружена в свое... Скажи, ее брат действительно провалился под лед?» Ася кивнула. «Откуда ты знаешь? И она, и Толя говорят, что он жив и где-то скрывается, как принц инкогнито». — «Мой отец вместе с Анатолием похоронили его на монастырском кладбище. Это было в апреле. Анатолий просил отца никому не говорить об этом, чтобы не дошло до Шуры... Чтоб не усугубить ее душевную болезнь. Летом мы все разбивали палатки как раз неподалеку от могилы Германа, — на его кресте Анатолий вырезал буквы «В» и «Г», начальные буквы его детского прозвища». — «А как это произошло?» — «Не знаю. Знал только Костя, Надя ему сразу все рассказала. Но потом она даже Косте стала говорить, что Герман жив, как будто все забыла... Забыла даже про то, что когда-то попросила Линду писать от его имени письма из Хабаровска, в которых мать все равно ничего не понимала. Шура говорила, что Герман умер в Ленинграде. Она ведь пережила блокаду». Нил поежился. «А мне кажется, что он все-таки жив». — «Исключено. Мой отец опознавал его вместе с Анатолием. Из морга вывел Анатолия без чувств». — «Анатолий мог ошибиться, утопленника узнать не так просто, — упрямо сказал Нил. — Понимаешь, Надя все время крала у меня деньги. Большие деньги... А Анатолию давала ровно столько, чтоб им хватало на жизнь к их пенсиям. На что она их тратила?.. Одевалась она всегда просто, любовников у нее последние годы быть не могло, потому что она сильно сдала... На что ей эти деньги? Кому она их отдает?» Ася поднялась на ноги. «Думаю, Надя поживет немного у родителей и вернется к тебе, хочешь ты этого или нет... А может, поедет к Линде, та зовет ее в Хабаровск». — «Скажи Наде, если все-таки увидишь ее...» — «Не увижу, — отрезала Ася. — До свидания».

Ася пошла по аллее, чувствуя утомление и досаду, больше на себя, чем на Нила. Чем она может ему помочь? Ему или Наде? Никому она помочь не может, ей самой некому пожаловаться, что у нее на руках сумасшедшая свекровь, которая изо дня в день звонит в агентства, предлагающие пенсионерам помощь в обмен на их квартиры, а когда коммерсанты приезжают, расписывает им, как все ее бросили подыхать в одиночестве, сын, невестка, внучка, хотя Ася по воскресеньям забивает ей холодильник продуктами и стирает белье, а Аркаша и в ус не дует, ему только подавай вовремя котлеты, подкладывай в тарелку Азербайджан или Грузию, еще у нее на руках сумасшедшая мать, которая еле ползает по квартире, но находит в себе силы часами висеть на телефоне, обвиняя дочь в том, что они с зятем и внучкой бросили ее, как сумасшедший Асин отец, променявший их на своих олигофренов и даунов, чтобы проповедовать среди них Чехова, у нее на руках Ксеня, которой учителя еле натягивают четверки, только