честные люди, и других накоплений уже не будет, так как честные люди не захотят и дальше зарабатывать для преступного правительства, им придется воевать, чтобы завладеть запасами других стран. Право, миссис Обри, слышали ли вы когда-нибудь нечто настолько невероятное? Он рассуждает так, словно эти преступники захватят весь государственный аппарат – парламент, гражданские службы, банки, фабрики, все и вся. Это же абсурд.

– Что ж, мир – абсурдное место, – сказала мама. – История настолько обескураживает, что с нашей стороны очень смело преподавать ее в школах.

– Но то, что пишет ваш муж, никак не может произойти. Просто не может. Вы знаете, что, по его словам, Австро-Венгрия распадется на части? Что-то насчет националистических идей девятнадцатого века. Что ж, Австро-Венгрия цела и невредима. И он пишет самые невероятные вещи о будущих войнах. Он всерьез рассматривает эти их аэростаты и другие прожекты. Он пишет, что они способны стереть с лица земли целые города. О, он делает кошмарнейшие прогнозы, они не могут сбыться, боже упаси им претвориться в жизнь.

– Не знаю, почему все это кажется вам таким странным, – сказала мама. – Падение Константинополя наверняка тоже казалось весьма огорчительным.

– Да, но это было давно, – возразил мистер Пеннингтон.

– Какая разница? – спросила мама. – Почему вас больше удручает то, что великое множество людей умрут насильственной смертью в будущем, чем то, что великое множество людей умерло насильственной смертью в прошлом? Ведь их страдания одинаковы.

– О, это разные вещи, – почти простонал мистер Пеннингтон. – Согласитесь, что, если бы ваша прабабушка погибла на войне, вы бы расстраивались меньше, чем если бы погибла ваша правнучка?

– Нет, я бы одинаково молилась за обеих, – в изумлении ответила мама.

– Вы сказали «молилась»? Ах да, понимаю. Что ж, пожалуй, это был глупый пример, – сказал мистер Пеннингтон. – Наверное, я привел его, потому что, когда умирает молодой, это всегда кажется более трагичным, чем когда умирает старик.

Мы удивленно уставились на него. Он не мог быть настолько глуп, чтобы полагать, будто прабабушки непременно умирают в старости, а правнучки – в юности, но его до глубины души потряс папин памфлет и вконец выбил из колеи разговор с мамой. Она старалась отвечать ему просто, с позиции здравого смысла, на понятном ему языке; но если талант находить подход к малознакомым людям и достался Ричарду Куину по наследству, то явно не от нее. Она попыталась подобрать какие-нибудь успокаивающие слова и вздохнула.

– О мистер Пеннингтон, я уверена, что, если бы я знала что-то об Австро-Венгрии, я бы с вами согласилась.

– Ну, Австро-Венгрия – это долгая история, – с глубокомысленным видом сказал мистер Пеннингтон. – И если подумать, – добавил он после секундного размышления, – я ее не знаю. – Воцарилось молчание, и он вернулся к машинописному тексту у себя на коленях и стал зачитывать про себя отдельные куски, качая головой и время от времени постанывая. – Ужасно видеть такие вещи, написанные черным по белому, – пробормотал он.

– Но, мистер Пеннингтон, – сказала мама, – насколько я поняла, вы боитесь, что мой муж сходит с ума, потому что многое из того, о чем говорится в этом его памфлете о будущем Европы, по вашему мнению, не случится. Но совершенно очевидно, что это не так. Вы наверняка считаете, что прогнозы моего мужа, скорее всего, сбудутся, иначе вы бы не относились к ним с такой тревогой. Не лучше ли признать, что, возможно, мой муж – пророк и провидец?

– Только не говорите мне, что верите в ясновидение, гадания на магическом кристалле и тому подобное! – с негодованием воскликнул мистер Пеннингтон.

– В грубом смысле – нет, – ответила мама, – но существует такое явление, как широкое, общее предвидение. Как вам известно, я музыкант. Мы встречаемся с этим явлением у великих композиторов. Многие произведения Баха, Моцарта и Бетховена сейчас кажутся намного более понятными, чем во времена, когда они были написаны, и даже чем во времена моей юности. Поздние квартеты Бетховена ставили моих учителей в тупик. Это может значить только то, что он писал их, полностью воспринимая музыкальную вселенную, которая при его жизни еще пребывала в хаосе. – Она умолкла, почувствовав, что ей не удалось достучаться до своего слушателя. Ее взгляд остановился на часах под акварелью с испанским собором, висевшей над каминной полкой. – Роуз, иди скажи Кейт, что мы выпьем чаю, не дожидаясь половины пятого.

– Миссис Обри, может, вы и правы, – сказал мистер Пеннингтон, – но музыка – это не то же самое, что реальный мир. Это разные вещи. Право, нельзя просто молоть что ни попадя в памфлете под названием «Будущее Европы и внешней политики».

– Поищи, пожалуйста, Ричарда Куина, – попросила меня мама.

– А что он пишет об Индии! – говорил мистер Пеннингтон, когда я вышла из комнаты. – Что он пишет об Индии!

Когда он ушел, мама выглядела очень взбудораженной и с начала до конца отыграла «Карнавал» Шумана, но даже после этого была вынуждена сказать:

– Как утомительно, что в жизни иногда приходится считаться с мнением таких глупых людей, как бедный мистер Пеннингтон. Надо полагать, он заслужил место в парламенте своей надежностью или какой-нибудь другой подобной добродетелью, и мы должны это уважать. О, он очень добр! – говорила она, стараясь быть справедливой. – Ты, Роуз, этого не оценила, но он желает тебе добра. Он пытался сказать, что считает тебя хорошенькой и что тебе не нужно стесняться, когда в следующем году ты начнешь выезжать в свет и ходить на балы. Будь ты одной из таких девушек, это бы подкупало. Но как это прозвучало неуместно!.. И как неуместны его попытки критиковать твоего отца. Который, если уж на то пошло, тоже по-своему надежен, – запальчиво добавила она.

Вскоре я поняла, что она имела в виду. Однажды днем я пришла домой из школы, увидела в прихожей знакомые сумки и крикнула:

– Розамунда, ты где?

Она наполовину сбежала по лестнице, свесилась с перил и, заикаясь, сказала:

– М-мой п-папа опять начал размышлять о горестях этого мира и, как нам кажется, настолько их приумножил, что мы приехали искать у вас временного убежища.

Она тряслась от добродушного смеха, и я не могла разобраться, насколько она страдает от случившегося и страдает ли вообще. Но бедствие это было настолько серьезным, что в тот самый момент мама спрашивала папу, нельзя ли Констанции и Розамунде пожить у нас, пока Розамунда последний год доучится в нашей школе, прежде чем станет медсестрой в детской больнице; это не подразумевало никаких расходов, потому что у Констанции был свой маленький доход и они с Розамундой могли и дальше шить для магазина на Бонд-стрит, но значило, что дом будет переполнен, а папа и без того заметно уставал, когда мы все одновременно находились с ним в одной комнате. Но он все равно без колебаний разрешил им остаться, а вечером поужинал вместе с нами, хотя с некоторых пор мы по вечерам относили ему поднос в кабинет, и, оглядев стол, сказал маме:

– Так мне нравится больше.

– Что тебе нравится больше, мой дорогой? – спросила мама.

– Когда за столом много людей, – ответил он. – В детстве у нас дома всегда было людно.

Он произнес это с такой легкостью, так невзначай, словно мысль эта только-только мелькнула у него в голове, что Констанция и Розамунда не могли ему не поверить. Он по-прежнему мог быть добрым. Он по-прежнему мог быть очень добрым. Он всегда сопровождал тетю Лили, когда она навещала Куинни в Эйлсберийской тюрьме, хотя, казалось бы, уже не должен был делать этого. Она теперь жила очень счастливо в Харплфорде и работала в трактире «Пес и утка», стоявшем возле каменной церкви на излучине Темзы повыше Рединга; и муж ее подруги, оставивший дела букмекер Лен, годился для того, чтобы сопровождать ее в Эйлсбери, лучше большинства других мужчин. Он обладал богатым воображением, но экономил силы и отказывался волноваться из-за убийства мистера Филлипса. По его мнению, тогда в доме было полно народу, и, насколько он понимал, убийцей мог оказаться кто угодно, так что судить да рядить тут