Возле столовой Рассекин опять почувствовал постную сухость во рту и поднялся на высокое и гулкое крылечко. На дощатой двери висело объявление о том, что после обеда будут продавать кости. «Были бы кости, а мясо нарастет», — усмехнулся Рассекин и бухнул в доски сапогом.

— Да это кого черт догибает? — раздался за дверью на ругань настроенный голос — Ты, что ли, Санко?

— Я. Рассекин. Отвори.

Загремел крюк, сброшенный с пробоя. Дверь распахнулась. Буфетчица Физа засверкала к прилавку своими свежими икрами. Сшивая мятые накладные, Физа косила на гостя глазом, хотела знать, зачем он пришел. Рассекин снял свою суконную фуражку, огладил широкий затылок.

— Ты, Роман Иванович, гляжу, от дома совсем отбился. Жена кормит ли по утрам-то?

— Чем это пахнет у вас?

— Столовая. Чем тут может пахнуть?

— Сивухой. Все-таки приторговываешь. А ведь я ли не говорил, как вывод…

— Да вы откуда это взяли, Роман Иваныч? — Физа по-молодому окрысилась, но красиво закругленные скулы ее пошли пятнами.

— А вот откуда. — Рассекин откинул занавеску, о которую кто-то вытер мазутные руки, — на подоконнике стояли две пустые бутылки из-под белой. Горлышко такой же бутылки предательски выглядывало из жестяного умывальника. И на эту бутылку указал Рассекин.

— Опять скажешь — приносят?

— А сколь кричу-то!

— Ты, Физа, в дочери мне годишься и не лукавь. Да нешто мужики понесут сюда из сельпа. Там своя столовка рядом.

— Все-то вы знаете, Роман Иваныч, — сдалась Физа и, бросив сшивать бумажки, засуетилась: — Садитесь, Роман Иваныч. Я сейчас вам молочка да оладышек. Девки себе стряпают, так им не к спеху. Успеют, налопаются. Только им и заботы.

Она в коротеньком халатике, усадистая, пронеслась мимо Рассекина, рукавом обмахнула перед ним стол. Убежала на кухню, закричала там.

Рассекин, оставшись один, прошелся вдоль окон, считая шаги. Из дальнего угла оглядел зал с подмокшим потолком, промерил длину поперечной стены и стал что-то прикидывать. Но потом вдруг увидел захватанную занавеску и махнул рукой. Вернулся к вытертому Физой столу. Сел.

Рассекин был на днях у шефов и обедал в заводской столовой. Помещение у шефов чуточку разве побольше, но как там все прибрано да обихожено! Возле окон, где меньше толкутся посетители, ковровая дорожка, а перед ней на железных козелках горшочки с зеленью. На простенках картины: на одной цветы, на другой арбуз с зайцем, а на третьей молодые женщины купаются — все как на подбор в теле, и меж ними ребенок, тоже сытенький, только совсем нагишом, если не считать какой-то тряпички на головке. Рассекину понравилась обстановка в чужой столовой, и, помнит, даже поелось ему к душе. А почему бы не завести в столовой откормочного хозяйства такой же порядок? Можно бы, наверно, отыскать денег и на дорожку, и на картины, и цветы бы нашлись… Да нет, черт возьми, Роман рассудил, увидев засудомоенные шторы, не доросли мы до этой культуры. О занавески руки вытираем, в горшочки окурков набьем, а те, что пригоняют скот, — те о ковер и ноги вытрут. Нет, куда уж в калашный ряд… И горько стал ждать Физу, разглядывая голубую столешницу из пластика. Видишь, ни скатерти, ни клеенки не надо. Махнула рукавом, и чистота. Так нет же, взял какой-то, прижег пластик — ничем теперь не выведешь черную накипь.

Рассекин достал обмявшийся по карманам большой блокнот и, щелкнув ручкой, стал писать, напряженно выпрямив спину — без очков он близко не видел. Пришла Физа, принесла еду. Сама села напротив, выцеливая глазом рассекинскую писанину — уж не акт ли строчит? Ничего не поняла из перевернутых букв — ухватила только одно слово «потолок». Значит, своим занят. Успокоилась.

— Ешьте уж. А то у вас все дела и дела. Когда вы только отдыхаете.

Похвала Рассекину тихой благостью легла на сердце. От этого ему хотелось даже здесь, за едой, быть занятым, и он, многодумно хмуря лоб, все время, пока ел, что-то писал в свой блокнот. Так он постепенно совсем успокоился.

— Вы, Роман Иваныч, как директор. А может, и больше. Вот директора-то, Николая Павловича, я и не вижу вовсе. А вы и тут и там. Надо же, как вы.

После еды и хороших Физиных слов Рассекин пришел в контору, будто в гостях был: радостным и неизбывным желанием делать горела каждая его жилка.

Стол ему был отведен в одной комнате для специалистов хозяйства. Хотя и был его стол задвинут в угол, но выглядел все-таки главным. На нем лежало, правда, расколотое, но всегда протертое стекло, стоял мраморный, в старых чернильных подтеках письменный прибор, с сухими чернильницами, в которых под колпачками, бог весть как сохранившимися, Роман Иваныч держал скрепки и кнопки. Рядом на подставочке был развернут откидной календарь минувшего года, но Рассекин хорошо обходился им, так как знал, что прошлогодняя пятница совпадала с нынешним понедельником. Под стеклом хранились образцы пропусков, нарядов, поздравительные открытки и две вырезки из районной газетки — корреспонденции Рассекина. В маленькой он рассказал, как прошел в хозяйстве праздник животновода, а в крупной подверг острой критике руководство хозяйства за низкий уровень механизации на фермах. «Колун — соперник автомата» — так озаглавили его материал в редакции. Статью обсуждали на собраниях, совещаниях и единогласно признали справедливой, а у Рассекина все допытывались, как ему удалось придумать такой заголовок и сколько рублей ему заплатила газета. На оба эти вопроса Рассекин спесиво не отвечал, а директор хозяйства Николай Павлович Годилов начал побаиваться рабкора: возьмет и катанет новую статью. Мало ли в хозяйстве недоглядов.

Раньше, до выступлений в газете, сотрудники подсовывали под стекло Рассекину вырезанные из «Крокодилов» карикатуры, смешные стишки. Теперь этому положен конец. Теперь Роман Иваныч, приходя в общий кабинет, не всегда здоровается со специалистами: знает себе цену. Спокойно положив фуражку с угла стола, он достает из выдвинутого ящика очки и начинает крутить их за одну оглобельку — собирается с мыслями.

В кабинете всегда людно, пахнет резиновыми сапогами и силосом, сюда набиваются гуртоправы, которым решительно мешают и столы, и шкафы, а казенные расшатанные стулья предсмертно стонут, когда на них «сядут» дождевик или ватник. В сутолоке никто на Рассекина вроде бы и не обращает внимания и в то же время каждый чувствует его присутствие. Происходит это потому, вероятно, что Роман Иваныч с подозрительным прищуром разглядывает людей, будто знает о них что-то утайное. Подписывая накладные и требования, он и так, и этак повернет бумагу, потом с ног до головы оглядит подателя и спросит:

— Это что такое?

— Требование на гвозди, Роман Иваныч.

— Вот это, я спрашиваю, — и ткнет пальцем