Шрифт:
Закладка:
Сегодни холодно и ветрено. Занимался мышлением, обдумыванием легенды о Нардзане, перечитыванием старых отрывков и чтением милой вещи Смоллетта «Гомфри Клинкер». Пиккль мне надоел, и я его кинул, не дочитав нескольких глав. «Random» лучше.
Созревает план безделки, рассказца о nostalgie[331], с маленькой насмешкой над патриотизмом.
Четверг, 3 сентября.
Все соседи нас бросили, но их последнее время ездило так много, что отдых не мешает. Стоят ясные, холодные, ветреные дни; липы уже желты, и сухие листья осыпаются на голову, когда ходишь по аллеям сада или в роще. Грибы будто посохли, но их все еще много. Я начинаю приводить в порядок свой литературный багаж и сегодня написал с охотой часть новой главы в Легенде о Нардзане. Наработано мной в эти без малого три месяца, я думаю, что целковых на 800 и, может быть, более. С старыми вещами, подготовленными к печати, наберется и более.
Эти вечера, находясь в одиночестве, я прочел, между прочим, глав пятнадцать Брюсова путешествия в Нубию и Абиссинию[332]. Очень умно, очень ново, очень живописно, хотя до сих пор я не понимаю еще, за что это творение так славится и за что Брюса называют Синдбадом. Происшествия очень просты и правдоподобны. У меня вообще слабость к туристам, я люблю себя ставить на их место, голодать, объедаться с аппетитом, ночевать в ожидании волков и гиен где-нибудь в степи или на берегу реки под деревом. На деле же я турист прескверный — был на Кавказе и не видал Закавказья, никогда не встречал восхода солнечного на горах, имея к тому всю возможность, и, проживши много дней около Машука и Бештау, не лазил ни на Машук, ни на Бештау. Тем не менее, я помню, как восхищали меня северо-американские очерки Ирвинга[333] и путешествия Платона Чихачева[334], — этот последний, даже сделался моим героем, любимцем моей фантазии. Как турист-товарищ, турист второстепенный и турист по краям образованным — я, однако же, должен быть очень хорош. У меня есть в голове план путевых заметок, из которых «Певица Каццен-Яммер» и «История Одной Картины» суть эпизоды[335].
В этих заметках имеет развиваться поэзия тихой, беззаботной, наблюдательной путевой жизни, с новыми знакомствами и встречами, с отдыхами и импровизированными пирами, с удачами и неудачами всякого рода. В голове зреют следующие другие эпизоды. «Попутчик» (история и характер Малиновского), «Популярная медицина» (доктор — искатель секретов), «Тульский принц Родольф» (основанный на сцене, мною виденной в Туле) и, наконец, «Nostalgie» о которой я писал вчера. Все это не требует больших стараний, чем легче, тем лучше, — но должно еще зреть.
Воскресенье, 6 сентября.
В четверг в сумерки приехал Маслов, хотя я очень был ему рад, но мне все-таки было жаль, что он не выбрал другого дни, мне хотелось на пятницу быть у Томсона, сам не знаю зачем — может быть, затем, чтоб повидаться с Наташей, напоминающей собой персики, или затем, чтоб видеть новые лица. После чаю пришла мисс Мери с tant Effie[336], ужинали все вместе, беседовали о Петербурге, о Перовском, о глупости нынешних молодых людей и малом образовании разных «сановников», за исключением Уварова и Перовского. Томсон прислал бочку пива, хотя прежнее еще не было допито. Более снотворного напитка я никогда не пивал. Зачем не был я знаком с Томсоном в то время, когда я страдал бессонницей!
В субботу бродили в роще и вернулись домой чрез Колодки, потом пешком же зашли к Вревской. У ней в доме холод и сырость и мрак, сама она больна, что, впрочем, не мешало ей предпринять поездку к Томсону. Проводив ее и матушку, мы с Масловым свершили малороссийский обед с борщом, кукурузой и несколькими сортами наливок, — я же пил только вино и «Томсонов эликсир». Спектакль кончился тем, что мы добрели до постелей и мгновенно уснули — будто упали в обморок. Вслед затем сидели во флигеле, говорили о m-me Ritter, Пиголице, Мине Антоновне, Лизах, Катях и Сашах и о тому подобных делах. Затем бродили по саду часа два при чудном лунном свете, наконец, подъехали и дамы. У Томсона никого не было, сельского праздника тоже не имелось.
Сегодни утром на дрожках поехали к старому полумызку, в лес. Я стал очень любить лес, не мелкий, а хороший. Если я буду жить в деревне в глухую пору, то выстрою себе домик в лесу, — как там все тихо, тепло и сухо! Беседовали о Скобелеве, о чудесах, виденных Масловым во время его секретарства, о Николаеве, Гаврилове, преступниках, убийцах, делателях фальшивых ассигнаций и о прочих ужасных предметах. Пообедавши сильно, расстались. Маслов уехал к себе, я лег спать и, выспавшись, принялся есть наливные яблоки. Пора, пора в город, — это обжорство и спанье поведут к гнусной тучности.
Условились с М<асловым> ехать в Петербург из Осьмина между 15—30 этого м<еся>ца.
Lundi, 7 septembre.
Helas! helas![337]
Я не могу нахвалиться своей решимостью насчет дневника. Отцы наши и разные великие люди, ведшие свои журналы, понимали тайну жизни. Что вся наша наука, если не уменье помнить, и что вся наша жизнь, как бы она ни была проста, — если не лучшая изо всех наук? Мелкие факты, занесенные в протокол, приобретают живость для человека, их испытавшего, простое имя встреченного нового лица, выписанное всеми буквами, освежает память, делает этого человека надолго как бы присутствующим с нами. Из ряда пустых заметок со временем является ряд выводов, то грустных, то утешительных, но благотворных во всяком случае. Что выносил я обыкновенно из моего деревенского уединения, кроме массы смутных воспоминаний, редеющей со всяким напором новых разнообразнейших впечатлений? Вынес ли я все, что мог вынести из лучших эпизодов моей жизни — из кавказской поездки, из похождений в доме Михайлова, из времен артистической бедности парголовской жизни, из моих литературных наблюдений, из прошлого года борьбы. Какая фаланга героев, оригиналов, непотребных особ, женщин
