неудачей, он защищал ее весь сентябрь и со своим новым союзником, главнокомандующим на Лемносе адмиралом Вемиссом, продвигал ее и в октябре. Де Робек по-прежнему был против, но разрешил Кейсу подготовить новый план и поставить на обсуждение перед группой старших в Дарданеллах адмиралов. И снова они оказались перед старой эмоциональной дилеммой. Они глубоко переживали потери, понесенные армией, они хотели атаковать, и опять им с трудом верилось, что в конце концов Адмиралтейство даст на это приказ. Но все еще не было ясно видно, как это сделать. В конечном итоге был найден компромисс: Кейсу надо ехать в Лондон и лично изложить проблему в Адмиралтействе и в Военном кабинете.

Но на данный момент это было частичным решением проблемы, одинокой струей против потока. После сентябрьского наступления Жоффр все еще удерживал четыре дивизии, предназначенные для Дарданелл, и чем дольше он их удерживал, тем больше французское мнение склонялось вообще к отказу от азиатского десанта. Видя, как Сербия терпит поражение, Салоники представлялись более важной стратегической точкой для нового наступления. И в Лондоне Ллойд Джордж и генеральный прокурор Карсон[27] вели открытую кампанию против Китченера, а вопрос был быстро сведен к простой альтернативе: Салоники или Галлиполи, на чем остановиться? Армия Гамильтона уже сократилась наполовину, а кампания застряла в тупике. Стоило ли тратить деньги на безнадежное дело?

11 октября Китченер был вынужден признать тяжесть этой проблемы. Он телеграфирует Гамильтону: «Каковы будут, по вашим оценкам, возможные потери, с которыми столкнутся наши войска, если будет решен вопрос об эвакуации полуострова Галлиполи и если ее провести самым организованным образом? Пока еще нет никакого решения об эвакуации, но мне кажется, что я должен знать ваше мнение».

Прочитав это, Гамильтон буквально взорвался: «Если они решатся на это, Дарданеллы станут местом самой кровавой трагедии в мире… Я к этому не хочу прикасаться». Неужели им непонятно, что турки измотаны, что союзные солдаты лучше себя чувствуют в холодную погоду, что в Галлиполи им нужна лишь поддержка и они прорвутся? А если в ходе эвакуации поднимется шторм? Он может причинить несчастье, схожее в истории лишь с тем, что пережили афиняне в Сиракузах.

Штаб на Имбросе был не самым лучшим местом для принятия взвешенных решений. Гамильтон мучительно страдал от дизентерии, а германские самолеты начали совершать налеты на остров. В тот же самый день целый колчан стрел просвистел рядом с головой генерала.

Но утром он отправил трезвый ответ. Он писал, что надо учесть потерю половины боевого состава и наличие всех орудий и складов. «Четверть от всего количества, возможно, уйдет спокойно, затем начнутся проблемы. Нам должно очень повезти, если потеряем меньше того, на что я рассчитываю. С другой стороны, имея неопытных солдат на Сувле и всех этих сенегальцев на Хеллесе, мы можем столкнуться с настоящей катастрофой».

Про себя Гамильтон верил, что потери будут меньше, чем 50 процентов – между 35 и 45, – но его персонал склонялся в сторону большей величины, и он ее принял, чтобы сделать свою оппозицию эвакуации абсолютно ясной. Но вопрос Китченера содержал нечто большее, чем оценка потерь при эвакуации: дело касалось пребывания Гамильтона на посту командующего. Уже имелись намеки. 4 октября Китченер в личной телеграмме предупредил Гамильтона, что «есть поток неофициальных докладов с Галлиполи», яростно критикующих деятельность штаба на Имбросе. Не сделать ли кое-какие перемены? – спрашивал Китченер. Может, отправить Брайтуайта домой?

Гамильтон с возмущением отказался. Но теперь было ясно, что сам он и все на Имбросе оказались под огнем.

Затем, 11 октября, в тот же день, когда Китченер прислал свою телеграмму об эвакуации, комитет по Дарданеллам подошел к вопросу в уклончивой, но очень понятной форме. Было решено отправить подкрепления на Ближний Восток, но не напрямую в Галлиполи. Они должны оставаться в Египте до тех пор, пока высокопоставленный генерал, Хейг или сам Китченер (в любом случае того же ранга, что и Гамильтон), не приедет и не сделает выбор между Салониками и Галлиполи.

Истина была в том, что в оценках окружающих значение Гамильтона быстро падало. Этот генерал всегда был рядом с успехом. Он плохо руководил операцией на Сувле, а генерал Стопфорд, недавно возвратившийся домой, выдвигал серьезные обвинения по поводу вмешательства штаба в ведение боя. Штабной персонал, писал Стопфорд, «живет на острове в отдалении от полуострова» и введен в глубокое заблуждение относительно турецких сил на Сувле. Существовал еще один фактор. Гамильтон являлся человеком Китченера, и начинало казаться, что Китченер его покрывает. Комитет с определенным нетерпением ожидал, придет ли что-либо путное в ответ на телеграмму Китченера. Случайно в это же время германские цеппелины с особым успехом совершали свои налеты на Лондон: за две ночи подряд в общей сложности погибло 176 человек. Сравнение между падающими на Лондон бомбами и падающими на Имброс стрелами у всех вызывало раздражение.

Но не бомбы, не критиканство Стопфорда и даже не растущая оппозиция Китченеру и всем его планам и протеже стали немедленной причиной ухудшения репутации Гамильтона в тот момент. Виноват в этом австралийский журналист Кейт Мэрдок. Его появление на взрывоопасной сцене явилось одним из самых странных инцидентов в Галлиполийской кампании.

Проблемы начались еще в апреле с Эшмид-Бартлетом, военным корреспондентом, представлявшим в Дарданеллах лондонскую прессу. Как утверждает Комптон Маккензи, которому было положено это знать, Эшмид-Бартлета в штабе недолюбливали. Он был чужим в этом обществе, одинокий штатский среди профессионалов и воинов-дилетантов. На него, в отличие от других, не оказывали влияния достоинства Гамильтона, и он, наоборот, был его беспристрастным оппонирующим критиком. Ему не нравилась цензура в штабе, он не соглашался с планами операций, и, что хуже всего, он всегда предсказывал неудачу. Напряжение возросло до такой степени, что однажды, по словам Маккензи, офицеры в штабе корпуса на мысе Хеллес стали прятаться в скалах, завидев приближающегося Эшмид-Бартлета, чтобы не приглашать его на обед.

Несмотря на сознательно введенные неудобства и свою преданность, Имброс, на взгляд приезжего, был не самым приятным местом. Это был скорее клуб. Там существовала завуалированная, но неизбежная атмосфера привилегий, старой школы и старого полка, происхождения и манер. Гамильтон находил некоторых из наиболее восторженных его сторонников среди многих молодых людей из хороших семей, которые недавно влились в его персонал. У посторонних они иногда создавали впечатление превосходства и самодовольства, а их доброе чувство юмора и обходительность часто ошибочно принимались за дилетантство. Никто не подвергал сомнению их храбрость. Начиная с Гамильтона и ниже по званиям, старшие офицеры, находясь на фронте, держали за правило сознательное и беспечное