– Все хитрости от тятеньки перенял, – ответил Борька, согнувшись в поклоне. – Он в Синбирске первым палачом был, когда ещё крепость ставили.

– Подвесь сначала этого, – сказал Милославский и указал на Федота.

– Не надо меня бить! – крикнул Федот. – Я сам обо всём поведаю!

Палач вопрошающе глянул на воеводу.

– Без пытки веры вору нет, – решил Милославский. – Подвешивай!

Борька связал спереди руки, затем подвесил Федота на крюк.

– Дай ему с десяток шелепов! – велел воевода.

Палач вынул из бочки с водой ивовый прут и, с сильного замаха, ударил Федота один раз, другой…

– Воевода! – заверещал Федот. – Ведь я так сдохну, и ты ничего не узнаешь!

Движением руки Милославский остановил палача.

– Говори, каким путём ты явился в Синбирск?

– С прясла свалился, когда казаки ночью на приступ шли.

– Откуда знаешь вот его? – воевода указал на Максима.

– Ещё по весне вместе шли в Синбирск одной дорогой.

– Твёрдышева как знаешь?

– Только в его избе и увидел гостя…

– Продолжай, палач, бить вора! – велел Милославский и вышел из пыточной прохладиться, очень уж муторно ему стало от самого вида застенка. «Не княжеская эта забота воров расспрашивать», – подумал воевода и с надеждой посмотрел на околачивающегося без дела губного старосту, который заведовал всеми уголовными делами в Синбирском уезде.

– Пантелеев! – позвал его воевода. – Ты на меня не в обиде, что я твоим делом занялся?

– И мысли об этом нет, – подобострастно вымолвил Пантелеев. – У воеводы ко всему есть дело.

– Так вот, Пантелеев, расспроси воров сам, а мне доставишь расспросные листки. Только не увечь их до смерти.

– Я дело своё ведаю, – сказал губной староста и, войдя в пыточную избу, плотно затворил за собой дверь.

Милославский посмотрел Пантелееву вслед и похвалил себя за догадку заняться другим, наипервейшим сейчас делом, и скорым шагом пошёл к Крымским воротам. Воротник Федька Трофимов его не ждал увидеть и прямо с лавки бухнулся на колени.

– Показывай, где лаз? – строго сказал Милославский.

Федька молчал и лишь лупал зенками, до него никак не могло дойти, откуда воевода знает тайну. Тогда князь больно пнул его в бок. Федька охнул и ухватился рукой за кольцо в полу.

– Ага, значит, здесь, – довольно сказал Милославский. – Открывай!

Воротник поднатужился и поднял тяжёлое, набухшее от сырости творило. Из ямы на воеводу пахнуло плесенью и сыростью.

– Сделай, чем посветить!

Смольё у Федьки было припасено, он скоро разжёг его и протянул князю.

– Лезь поперед меня!

Милославский вслед за Федькой сошёл на дно ямы, осветил рубленые стены, долго приглядывался к самому лазу, узкой дыре, обшитой досками.

– Кто знает о лазе? – Милославский чуток подпалил Федьке бороду смольём.

– Я, стало быть…

– Ещё кто? – Милославский шевельнул огонь.

– Степан Ерофеевич Твёрдышев и его приказчик, больше никто.

– Врёшь! – сказал воевода. – Лезь наверх за мной. Врёшь, Федька! – повторил воевода, бросив смольё в бочку с водой. – Но я тебя дальше не пытаю. Хочешь сказать, скажешь.

– А ведь точно! – воскликнул Федька. – Настя знает. Эх, девка! Лишила отца прибытка: Степан Ерофеевич мне за этот лаз давал полтора рубля в год, всего на полтину меньше, чем я за свою воротниковскую службу жалованья получаю.

– Не горюй, – сказал Милославский. – Меньше вина выжрешь.

– Я, милостивец, хмельного давным-давно не лопаю.

– Добро, я Насте дам полтора рубля.

– А ей за что? Я же лаз сторожу.

– Она мне его открыла, вот за что. А ты, Федька, затвори за мной дверь самым большим крюком и никому не открывай, кроме меня, даже Насте!

Милославский неторопливо шёл к своей избе и раздумывал, нет, не о пытаемых сейчас ворах, не о лазе, одна, острая как нож дума терзала ревнивую душу князя, как извести со свету гостя Твёрдышева, но ничего путного ему на ум не приходило.

Губной староста явился к воеводе уже затемно. Воевода взял у него расспросные листы, прочитал их по два раза и отложил в сторону.

– Воры своими ногами от тебя ушли?

– Борька им помог, но они живы.

– Приказчик, выходит, на Твёрдышева ничего не показал? – Милославский строго глянул в глаза Пантелеева.

– Крепким парнем оказался этот Максимка. Борька и бил его кнутом, и жёг огнём, а он скрипел зубами и помалкивал. Может, воевода, по-настоящему его взять на дыбу, с раскалёнными щипцами, суставоверченьем?

– Не стоит, – задумчиво молвил Милославский. – Всё, что я хотел знать, я уже знаю. Держи их в тюрьме, после того как схватим вора Стеньку, они могут сгодиться для очной ставки.

– Палач Борька за работу деньги просит, – сказал Пантелеев.

– Сколько ему обычно дают?

– По гривеннику за каждого, всего двадцать копеек.

– Возьми у дьяка Ермолаева, скажи, что я велел выдать.

Губной староста низко поклонился и вышел из комнаты. Милославский снова взял в руки расспросные листы, прочёл их и задумался. Приказчик не сознался, что явился от Стеньки в Синбирск через лаз, а кроме Твёрдышева, никто не мог указать ему этот путь. Посадить Твёрдышева в тюрьму? Но гость известен великому государю. И тот учинит с воеводы спрос, за что он воздвиг такое бесчестие на известного всей Волге купца и кабацкого целовальника. Милославский прямое гонение на Твёрдышева сразу отверг, нужно уготовить для него такую западню-ловушку, чтобы он сгинул, а подозрений на того, кто в этом виновен, никогда не возникло.

6

Во второй половине сентября 1670 года умелые осадные хитрости разинцев, главной из которых было возведение вала, сблизили противоборствующие стороны. На прясле и на валу стали по нескольку раз в день вспыхивать рукопашные схватки, которые велись с обильным кровопролитием и великой жесточью. Ночью ратным людям тоже было не до отдыха: солдаты и стрельцы восстанавливали разбитые и сгоревшие верхние венцы прясла и башен, мужики и казаки подсыпали обрушенный вал и поправляли разбитые бревновые заслоны.

Обе стороны до крайности озлобились друг на друга: разинцы, перебросив мосты с вала на прясло, с матерным лаям лезли на пули и копья, не считая своих убитых, солдаты и стрельцы, остервеняясь, пёрли им навстречу, и начиналась резня, из которой живым оставался, к восторгу одних и к удивлению других, лишь Степан Разин. Ратные люди, опалённые ужасом рукопашного боя, уже не имели сил и воли идти друг против друга, и только тогда атаман, устав призывать своих людей, уходил с моста последним, и ни одна пуля, пущенная ему вслед, его не задевала, как будто он навсегда был заговорён от смерти.

– Погибели своей ищешь, Степан Тимофеевич, – говорил атаману есаул Корень. – А как же мы, твои побратимы? На кого нас хочешь покинуть?

Разин, не отвечая на упрёки, уходил