Леся пошла на кухню готовить кофе.

Алексей открыл окно, и в комнату ворвались пьянящие запахи весны – запахи сирени и цветущей вишни…

– Леся! – крикнул он, просто чтобы сказать ей что-нибудь. – Мы сегодня не можем опаздывать!

– Я всё помню, дорогой, – ответила она из кухни, улыбнувшись своей несравненной обворожительной улыбкой.

Через полчаса супруги уже ехали к месту сбора – к Калужской площади. Ещё через некоторое время они могли наблюдать, как участники демонстрации мелкими группами выходят из подземного перехода метро «Октябрьская», по одному просачиваются через рамки-металлоискатели в начале Якиманки и вливаются в формирующиеся колонны.

Усольцев привычной широкой походкой шагал к машине со звукоустановкой, расположившейся в самом начале колонны. Там было его место, и свои функции он знал лучше, чем кто бы то ни было.

И было ещё не поздно.

В первых рядах демонстрантов он заметил Нелю и Бориса и дружелюбно кивнул им, как старым знакомым. Леся остановилась рядом с ними, и дальше он шёл один.

Дальше его захватила знакомая организаторская работа, и со своего места он мог только видеть, что народу было много, очень много, хотя и не столько, сколько бывало зимой. Но тысяч сорок-пятьдесят было.

Когда передние ряды наконец двинулись вперёд по Якиманке в сторону Болотной площади, задние ещё долго топтались на месте – инерция такой массы людей была непреодолима.

Голова колонны вступала на Малый Каменный мост.

Внизу плескалась серая, по-весеннему холодная Москва-река, безмолвно напоминая Усольцеву о его страхе полугодовой давности. На Болотной, где планировался митинг, рабочие заканчивали монтаж сцены и музыкального оборудования, а над толпой ничего не подозревающих людей развевались самые разные флаги – от оранжевых до полосато-радужных.

У поворота направо, на более узкую дорогу, голова колонны начала перестраиваться стихийно, и, как всегда бывает в таких случаях во время шествий, возник людской затор, быстро распространяющийся назад.

Боковым зрением Усольцев видел цепь полиции и внутренних войск, перекрывшую движение вперёд – к Кремлю.

Дорога к сцене была свободна, но из-за резкого сужения прохода это могли видеть только ведущие да несколько десятков демонстрантов в передних рядах – но там были собраны надёжные активисты «Левой колонны» и либеральных движений.

Руки Усольцева ощутили холодок металлического мегафона, пальцы сами нажали кнопку, а губы выдохнули в мембрану:

– Берёмся за руки, садимся на асфальт!..

Отбросив мегафон, державшийся на ремне, он почувствовал локти двоих соратников с обеих сторон, а колени уже подгибались, и через секунду первая цепочка из десятка человек оказалась на асфальте в сидячем положении, за ней вторая, третья, и люди, уже не видевшие и не слышавшие Усольцева, следовали его примеру, берясь за руки, опускаясь на мостовую – раз так поступили спереди, значит так надо – и ожидая дальнейших действий.

На мгновение, не более, стих обычный шум толпы, но это мгновение показалось Усольцеву бесконечным, и, изогнув кисть руки – локтем он держался за локоть соседа – Алексей вытащил мегафон и крикнул в него:

– Мы не уй-дём! Мы от-сю-да не уй-дём!

За его спиной десятки голосов вразнобой повторили этот лозунг.

Оцепление внутренних войск растерянно смотрело на первый ряд.

Глава четырнадцатая

В один из редких свободных вечеров, между майскими праздниками, когда многие учреждения закрываются чуть ли не на полмесяца, а люди разъезжаются на дачи сажать картошку, а вместе с тем и у Анны становится полегче со временем хотя бы на одной из работ, она зашла к соседям – попить чаю и поплакаться Юлии на тяжёлую жизнь.

Самой Юлии, как казалось Анне, в жизни невероятно везло – всё у неё складывалось удачно, и муж, и дети, и работа.

И только ей, Анне, приходилось, выбиваясь из сил, бегать с одной работы на другую, шестнадцатилетнего сына посадили в тюрьму, а дочка родила ребёнка в семнадцать лет и растила его одна.

С утра она долго рассматривала себя в зеркало, пудрила морщины и закрашивала тёмной краской серебристые пряди – накануне она впервые заметила у себя седину. И это в тридцать восемь лет! Мало ей того, что стала бабушкой в тридцать пять…

…Дверь открыл Андрей, муж Юлии.

– Ладно, девчонки, я вас оставлю, – сказал он, пока жена ставила греться чайник.

«Девчонки» – это слово резануло Анне слух…

– Какие у тебя новости-то? – спросила Юлия, присаживаясь на табурет. – Как у Женьки дела? Звонит тебе?

– Звонит иногда, – вздохнула Анна, – по ночам только. А следователь мне не говорит ничего определённого…

– Артёму почти каждый вечер звонит, – ответила подруга, – но тоже поздно. У них всегда так. Ну да Артём-то знает…

– К нам это… – вдруг сказала Анна без какого-либо перехода, – из опеки приходили. Насчёт Кирюши. Проверять условия содержания… то есть проживания несовершеннолетнего.

Юлия закинула ногу на ногу, подалась вперёд, ребром ладони отодвигая от себя чашку с чаем. Лицо её выражало неподдельную обеспокоенность.

– Ань, а вот это серьёзно, – голос её звучал так, что Анне стало страшновато, – и что сказали? Документы составляли какие-то?

– Да я не знаю даже, – протянула Анна, – они с Надей разговаривали. Акт какой-то составили, дали ей подписать. Говорят, что бедно у нас, что ремонт старый… Ну а откуда у нас богатству-то взяться?

– Что было в акте? – быстро спросила Юлия.

– Да я не знаю даже… Я даже не знаю, читала его Надя как следует или нет. Может, просто расписалась, где ей показали, чтобы ушли. Мы люди простые…

– Дуры вы две с Надькой, а не простые люди! – тут уж Юлию прорвало. – Ты что, не понимаешь, что это такое и чем грозит? Ты не соображаешь, что у вас могут запросто отобрать ребёнка? Сколько таких случаев! Что на