Шрифт:
Закладка:
– Ты можешь остаться в машине, – предложила я.
– Да, Имп, я знаю, – вот и всё, что она ответила.
Тянуть дальше было бессмысленно. Мы обе вышли из «Хонды». Я немного постояла у машины, изучая унылый кладбищенский пейзаж. Затем перевела взгляд на небеса, такие молочно-голубые и безоблачные, почти белые; необъятные плотоядные небеса, как сказала бы Розмари-Энн. Мне не хотелось бы задерживаться в подобном месте надолго, да и сумерки уже были не за горами. Тени, отбрасываемые надгробиями, становились всё длиннее. Абалин закурила ещё одну сигарету, и порыв холодного ветра развеял табачный дым.
– Давай уже покончим с этим, – предложила она.
Найти могилу Кэннинг для Абалин не составило особого труда. Она располагалась слева (к западу) от мавзолейного холма. Примерно в двадцати пяти футах от дороги, в окружении надгробий покойников с такими звучными именами, как Каппучилли, Боулер, Хоксли, Грир, Эшкрофт, Хейвуд, Чёрч и, конечно же, другими членами семейства Кэннинг. Это оказалось скромное надгробие из кирпично-красного гранита, что выделяло его среди тоскливых серо-белых рядов соседних надгробий. Верхние углы памятника украшали резные гирлянды из плюща. Прочитав вслух надгробную надпись, я в ступоре уселась прямо на снежную землю, уже ставшую рыхлой, поскольку снег успел подтаять под ярким ноябрьским солнцем.
– Чёрт, – выдохнула Абалин и хранила молчание до тех пор, пока мы не сели обратно в машину. Вот что было высечено на камне (я записала всё в точности):
КЭННИНГИ
МАТЬ
ЕВА МЭЙ КЭННИНГ
(1960–1991)
ДОЧЬ
ЕВА ЛУИЗА КЭННИНГ
(1978–2008)
ОТПРАВЛЯЮЩИЕСЯ В МОРЕ[117]
– Они обе умерли в тридцать лет. Им обеим было по тридцать. Их обеих звали Ева Кэннинг, – шептала я. Абалин ограничилась тем, что молча закурила сигарету. Я прочитала вслух эпитафию: «Отправляющиеся в море». И услышала, как где-то совсем рядом громко каркает ворона. Поверьте, я ничего не выдумываю. Это абсолютно достоверный факт. – Я не понимаю, что всё это значит, – простонала я, сев на мокрую землю, и разревелась. Слёзы на моих щеках казались ледяными. Наконец Абалин помогла мне подняться и отвела обратно к «Хонде». Когда мы оказались внутри, в безопасности, я обмякла за рулём, и она с опозданием спросила, могу ли я вести машину. Я сказала ей, что да. Да, смогу. Что мне хочется оказаться как можно дальше отсюда. Я хочу быть далеко-далеко отсюда и никогда больше не возвращаться. Откуда-то снова раздалось вороньё карканье. Сумерки быстро сгущались.
– Тогда давай дёргать отсюда, – бросила Абалин. – Разберёмся с этим дерьмом позже. Здесь для этого не место.
Я повернула ключ в замке зажигания. Мы поехали по обратному маршруту: с Тернер-авеню на Грин-Энд, Миантономи-авеню, Ньюпорт-Бридж, Восточный пролив, остров Конаникут, Джеймстаун, Западный пролив, Джеймстаунский мост, шоссе 4 к I-95, направляясь обратно в Провиденс, Оружейную палату и Уиллоу-стрит.
Но теперь я знаю. Я составила список для доктора Огилви, восьмой пункт которого – «Была лишь одна Ева Кэннинг» – оказался ложью, пускай и непреднамеренной. Это было ошибочное прозрение, которое каким-то образом оказалось неверным. В тот день я написала семь верных пунктов, а не восемь. Семь (7).
Заставив Абалин ехать вместе со мной на Миддлтаунское кладбище (оно же «Кладбище Четырёх Углов»), я хотела – нет, должна была предложить ей что-то взамен. Поэтому я выдала ей секрет, такой, в котором мне было страшно признаться самой себе, не говоря уже о том, чтобы поделиться им с другим человеком. Даже с женщиной, которую я любила и до сих пор люблю. Это случилось ночью, последовавшей за визитом на остров Аквиднек, после ужина из макарон с соусом песто и зелёным салатом с заправкой из масла и винного уксуса. Для меня, впрочем, все макароны одинаковые. Я попросила её прийти в комнату, где я рисую, в мою мастерскую. На лице у неё отразилась неуверенность. Qui vive[118], как сказала бы Кэролайн.
– Это займёт всего несколько минут, – уточнила я. – Мне нужно, чтобы ты кое-что увидела.
– Нужно или хочется? – спросила она, вытирая рот бумажным полотенцем (у меня дома никогда не водилось тканевых салфеток).
– Нужно, – ответила я, поэтому она пожала плечами, кивнув, и проследовала за мной в комнату для рисования. Я включила свет, а затем сказала:
– Ты не обязана была ехать со мной сегодня. Ты и так сделала много того, что не обязана была делать.
– Имп, ты мне ничего не должна.
– Это не займёт много времени, – успокоила её я, решив не спорить о необходимости платить по долгам. Затем я подошла к старому шкафу (который нашла однажды на обочине, кажется, 1920-х годов, потрёпанный «модерн», дешёвая подделка под что-то гораздо более дорогое).
– Ещё раз, тебе не нужно это делать, – немного раздражённо и даже сердито произнесла она.
Я ничего не ответила. Повернув маленький латунный ключ, который всегда находится в замке шкафа, я разом открыла обе дверцы. Внутри лежало множество холстов, одни натянутые и пристёгнутые скобами к деревянным рамам, другие свёрнутые, как свитки папируса. Гардероб буквально дышал ароматами пыли, масляной краски и кедра. Я вытащила ближайший ко мне холст (один из натянутых на раму) и протянула его Абалин. На мгновение она замерла, разглядывая картину, потом перевела взгляд на меня, а затем снова на картину. Я достала из шкафа ещё один холст, затем ещё один, и ещё, и ещё, пока дюжина или больше не оказались разбросаны по полу или прислонены к стене комнаты.
– Ты всё это нарисовала? – недоверчиво спросила Абалин; вид у неё был такой, будто она заранее отказывалась верить, если я скажу, что ад да. Я кивнула, не особенно заботясь о том, какое это произведёт на неё впечатление. Нет, мне было не всё равно. Но в тот момент я не собиралась обращать на это внимание.
– «Русалка бетонного моря океана», – прочитала она. – «Искалеченная женщина и художник»… – тут она замолчала.
– Я нарисовала их после того, как написала рассказ.
– И после встречи с Евой, – еле слышно произнесла она, и я ответила: да, после встречи с Евой Кэннинг.
– Прости, – вздохнула Абалин и рассмеялась сухим, гулким смехом. – Просто я сейчас слегка напугалась. Сначала ты придумала их для своего
