– Дрейфуют, – напечатала Имп. – Румпелем трудно управлять. Держись истинного севера, если не хочешь сбиться с пути.

Ева Кэннинг переступила мой порог.

– «Да и бывают ли катафалки у тех, кто умирает в море?»[121]

Когда она закрыла за собой дверь, раздался громкий щелчок защёлки. Она повернула засов, и я не нашла в этом ничего странного. Представьте себе, ничего странного в том, что она заперла меня в моей собственной квартире вместе с ней наедине. Я понимала, что она решилась зайти так далеко не только для того, чтобы ей помешали незваные гости. Я представляю себе, как много людей до меня успели утонуть в бездонной синеве её глаз. Она в точности такая, какой я её запомнила с той июльской ночи у реки Блэкстоун и мимолётной встречи в галерее. У неё такие же длинные волосы, совершенно бесцветные, того оттенка, который встречается в местах, куда никогда не добирается дневной свет.

Наконец она отвернулась от двери, встав лицом ко мне. Затем коснулась моей щеки – кожа её пальцев показалась мне похожей на нежнейший шёлк. Моя кожа по сравнению с её словно наждачная бумага. Это впечатление было таким сильным, что мне захотелось отстраниться и предупредить Еву, чтобы она не порезалась. Её руки не созданы для того, чтобы прикасаться к таким, как я. Мне вспоминаются истории, которые я читала в книгах, рассказы об акулах, задевавших пловцов, о том, как зубцы акульей кожи раздирали их голую плоть. Но здесь мы поменялись ролями, пускай всего на несколько мгновений. Я теперь виновница её ссадин, или боюсь, что могу ею стать.

Но ни капли крови не сорвалось с этой нежной руки.

– Ты сделала мне больно, – жалуюсь я. – Ты вложила дурные слова в мой разум, и я чуть не умерла, пытаясь от них избавиться.

– Я привлекала твоё внимание, – отвечает она.

– Ты причинила боль Абалин.

– Имп, ей было бы гораздо хуже, если бы она не ушла. – Затем Ева цитирует «Гамлета»: – «Я должен быть жесток, чтоб добрым быть. Зло начато, и зло не отвратить»[122].

Я понимаю, что с ней не поспоришь. Этот мелодичный голос услышал когда-то глупый Одиссей, который приказал привязать себя к мачте, чтобы он мог сполна им насладиться. Ева всегда заставляет любые возражения казаться откровенно абсурдными.

– Ты злобное создание. Ты мерзость.

– Я такая, какая есть. Как и ты.

Шелковистые подушечки её пальцев скользят по моим губам, поднимаясь к переносице. Меня никто ни разу в жизни так не касался.

– Ты пришла, чтобы убить меня, – еле слышно произношу я, удивившись, что в моём голосе нет ни малейшего намёка на испуг.

– Я не собираюсь делать ничего подобного, – отвечает она, и это тоже ничуть меня не удивляет. Её слова, я имею в виду. Убивать легко. Быть хищником просто. Акулой или волком. Хотя нет, нелегко. Люди охотятся на волков и акул без всякой причины, просто потому, что это акулы и волки. Я пытаюсь сказать, что понимаю: кем бы ни была Ева Кэннинг, она представляла собой гораздо более изощрённое создание, чем обычный хищник. Она пришла утолить свой аппетит и, возможно, поглотить свою добычу, но не ради получения удовольствия от убийства. Моё лицо гладит зверь, которому не нужно съедать свою жертву, чтобы её пожрать.

– Ты позволила ему увидеть тебя. Я имею в виду Салтоншталля.

– Я никогда этого не говорила.

– «Утопленница» – ты сказала: «Это моя картина».

– Правда? – переспросила она, улыбнувшись.

Её рука задерживается на мочке моего левого уха, и мои руки покрываются мурашками. Затем её пальцы мягко пробегают по моим волосам.

– Итак, почему ты здесь?

– Ты остановилась ради меня на дороге. Никто раньше этого не делал, – говорит она. – Я пришла тебе спеть, потому что в долгу перед тобой.

– Даже если это жестоко.

– Даже, – соглашается она, поглаживая пальцами мой затылок. – А взамен я попрошу тебя об одной небольшой услуге, Имп. Но об этом мы поговорим позже. Не бойся меня. Ты этого ещё не понимаешь, но я пришла, чтобы вывести тебя из той тьмы, где ты жила всю свою жизнь. Сейчас ты этого не поймёшь, но потом всё встанет на свои места.

Здесь, перед нами, было существо ужасное, но свободное.

Она поцеловала меня, и я подумала: «Меня никогда раньше не целовали». (О, я изменила время повествования, но ведь в этой стране грёз Блейка, в этом мнемоническом лабиринте, где прошлое и настоящее неотличимы друг от друга, не существует правильного времени. «Прошлое – это настоящее, не так ли? А также будущее». В точности как сказала Мэри Каван Тайрон[123].)

Она поцеловала меня. Она целует меня. Она всегда будет меня целовать. Как я уже говорила, так работает наваждение. Ева Кэннинг, я думаю… кажется, меня только сейчас осенила эта мысль, но мне показалось, что Ева Кэннинг на вкус как море. Вкус, обоняние, зрение, слух, осязание – все чувства размываются, так же как размывается само время.

Меня охватывает паника, потому что это ощущение не сильно отличается от того дня, когда я легла в ледяную ванну и попробовала дышать под водой. Она втекает в меня. Только на этот раз моё тело не сопротивляется. Она течёт мне в горло, и я впускаю её в себя. Но мои лёгкие не предпринимают ни малейших усилий, чтобы сопротивляться этому вторжению.

Как-то это отдаёт порно. Я перечитываю страницу, и мне кажется, что я написала какую-то порнографию. Ничего подобного раньше не случалось. Мне мучительно не хватает слов. А те, что есть, не соответствуют поставленной задаче. Я не знаю, какие подобрать слова, чтобы передать это ощущение. Представьте женщину, которая старательно пытается описать демонов и ангелов, но, будучи всего лишь слабой земной женщиной, описывая их красоту и ужас, оказывает им медвежью услугу. Я оказываю Еве Кэннинг, какой она мне явилась и какой я её тогда увидела, такую же гнусную медвежью услугу.

Я с детства видел всё не так,

Ребёнок, пария, чудак[124]

Наши губы разъединились, и на меня нахлынула волна чувств такой силы, какой я не испытывала даже тогда, когда узнала сначала о смерти Розмари, а затем Кэролайн, и после, когда от меня ушла Абалин. Я отшатнулась назад, ударившись о подлокотник дивана. Если бы его там не оказалось, я бы просто рухнула на