Шрифт:
Закладка:
Преображенцы взяли, увели и увезли всех, кто был здесь и спал спокойно только час тому назад. В растворенные настежь двери крыльца врывался мороз и уже нахолодил весь дом, который теперь казался каким-то таинственным, сказочным обиталищем, где были повсюду следы человека, — вещи, мелочи, всякий скарб, пища и питьё на тарелках, повсюду огонь, свечи, а между тем ни единого человека.
На Кудаева напал какой-то трепет. Он опрометью бросился вон, выскочил на двор и крикнул громко:
— Что же мне-то делать?!
И сам не зная, почему и зачем, он пустился бежать домой, на Петербургскую сторону.
Мальхен, при известии о всём том, что видел муж, была, конечно, поражена не менее его. Оба не верили, однако, в возможность переворота в пользу цесаревны.
Кудаевы никак не могли себе представить, чтобы правительница, принц отец императора и все главные сановники империи могли без всякого сопротивления в одну ночь, в один час времени, стать ничем, простыми обывателями и даже хуже того, — заключёнными.
— Триста человек бунтовщиков на весь Петербург, — говорили муж с женой, — нешто могут сделать эдакое дело. Ведь это не то, как вот тогда ходили с Минихом арестовывать Бирона. Там был указ правительницы от имени императора. А тут триста человек солдат самовольно заарестовывают принца, принцессу, императора, весь штат дворцовый и четырёх главных сановников. Не может этого быть! Эдакое и в сказке не рассказывается!
Конечно, Кудаев не сомкнул глаз и при первых лучах солнца снова двинулся через Неву к своему ротному двору. Но до казармы капрал не дошёл.
Вся столица была на ногах. Рано поднялся из своего дома капрал, а другие более важные люди в столице поднялись ещё раньше его.
На Невской перспективе гудело море народное. Все бежали, все кричали и всюду слышалось только одно:
— "Матушка императрица Елизавет Петровна!"
Кудаев приостановился, прижался от волн народных к стене какого-то дома и, схватив голову руками, проговорил:
— Башка, башка... Алтын тебе цена!
XXVI
Чрез месяц по восшествии на престол императрицы Елизаветы Петровны, на святках, почти под самый Новый год, капрал Кудаев был исключён из рядовых Преображенского полка и переписан в Напольный полк. Но до тех пор он всё-таки уже давно не ходил в казармы, так как стал подвергаться каждый день всякого рода оскорблениям не только со стороны капралов и сержантов, но даже и от простых рядовых.
Не прошло пяти дней, как офицер Грюнштейн, оказавшийся главным предводителем в перевороте 25-го ноября объявил Кудаеву, насмешливо, но добродушно:
— Ты лучше впредь до решения твоей участи не ходи сюда. Тебя исколотят и изувечат за твои изменнические поступленья и сопротивленья императрице. Больше скажу. Если тебя наши убьют, то погибнешь ты, как собака, их за это и судить не будут, только похвалят. Так уж лучше, братец ты мой, сиди ты дома впредь до решения судьбы. Кабы был у тебя, голубчик, нюх, как сказывал тебе в оно время спьяну Новоклюев, так ты бы не пропал. А ты, вишь, выискал законную линию прынцев каких-то. Тоже придумал! Понятное дело, когда все твои немцы сидят по разным острогам, так и тебе в ответе быть. Православный человек, дворянин российский, а какого маху дал...
И Кудаев с того дня перестал являться в казармы.
Дома Кудаеву было, конечно, не весело. Стефанида Адальбертовна, не пожелавшая следовать за правительницей в её заточение, была освобождена и переехала в дом к своему племяннику.
Но здесь, в течение целой недели, госпожа Минк, уже лишившаяся, конечно, звания камер-юнгферы и ставшая простой мещанкой, сидела по целым дням недвижно, бессмысленно, как истукан.
Имея прежде большой аппетит, она ничего не ела, даже плохо спала и всё разговаривала во сне. Вообще госпожа Минк, сойдя с высоты общественной, на которой прежде находилась, не нашла в себе столько же мужества, сколько было в Бироне и Минихе, чтобы пережить и гордо перенести своё падение.
Через десять дней после арестования брауншвейгской фамилии и восшествия на престол императрицы Елизаветы Петровны, весь тогдашний штат Зимнего дворца был уже выслан в разные заставы Петербурга, кому куда угодно.
В это же время явился чиновник с подъячими из тайной канцелярии и к госпоже Минк с предложением немедленно выехать из столицы, куда ей заблагорассудится.
Стефанида Адальбертовна яростно встретила посланца тайной канцелярии. Она отказалась ехать наотрез и прибавила, что пожалуется самому господину Шмецу.
— Да господин Шмец, — усмехнулся один из подъячих, — сам уж в ссылку поехал. Поймите, сударыня, вы рассуждаете очень опрометчиво...
— Не поеду, не поеду, закричала вне себя Стефанида Адальбертовна и начала повторять это слово до тех пор, пока с ней не сделался какой-то припадок. Через несколько минуть присутствующие уже убедились, что с разжалованной камер-юнгферой приключился удар. Её подняли, снесли и положили на кровать.
— Как же быть? — заговорили между собой посланцы из тайной канцелярии.
— Что ж, я не знаю, — отозвался Кудаев. — Доложите, что видели. Вот она, показал он на кровать, куда же ей ехать? Коли выздоровеет, уедем.
В январе месяце капрал, написанный в простую полевую команду, стоявшую где-то около Калуги, должен был двинуться с женой к месту своего служения.
Стефанида Адальбертовна продолжала лежать в постели, как бесчувственное полумёртвое тело. Взять её с собой было, конечно, немыслимо.
Кудаевы уехали одни, а госпожа Минк с кухаркой-чухонкой осталась в доме племянника. Но через два месяца после отъезда Кудаевых, чухонка, пришедшая поутру в горницу к бессловесной барыне, нашла её без признаков жизни. Стефанида Адальбертовна была на том свете.
Бывшая камер-юнгфера очень умно распорядилась, что умерла вовремя, так как вскоре после её похорон в столицу въехал на тележке седой человек, прилично одетый, и проехал прямо на Петербургскую сторону в домик, где жили около года Кудаевы. Приезжий, завидя домик, остановил тележку, выскочил из неё и пустился, не смотря на свои преклонные года, бегом.
Вбежав в ворота, он остановился и вдруг, перекрестившись, стал на колени среди двора и начал молиться и плакать. Чувство, потрясшее всё существо старика, было не горе, а восторженная радость. Он вернулся
