— Её высочество вас к себе требует.

Придворная барынька грозно и важно поглядела на камер-медхен и произнесла:

— Скажите я нездорова, не могу идти.

Все присутствующие переглянулись с некоторою робостью.

Девушка выскочила из горницы, а госпожа камер-юнгфера стала стучать жирным кулаком по подоконнику и приговаривала:

— Я не девчонка. Я себя за нос водить не позволю. Сейчас напишу бумагу, буду просить отставку, уеду в Курляндию. Посмотрим, как они без меня обойдутся.

Та же камер-медхен в третий раз впорхнула в горницу и снова объявила госпоже Минк:

— Её высочество приказала сказать: скажи Стефаниде Адальбертовне, что всё будет по её желанию, поэтому чтобы не сердилась, скорее одевала невесту и ехала в храм.

Госпожа Минк вздохнула. Лицо её просияло и, ни слова не говоря, она двинулась из горницы и пошла наверх. В дверях она обернулась и выговорила:

— Ну, одевайте Мальхен.

Девушка вскрикнула от восторга, приятельницы её взялись за всё, что было разложено по стульям и столам, и невеста начала одеваться снова.

Через несколько минут явилась госпожа камер-юнгфера, вошла сановито и медленно, закинув важно голову назад, и произнесла по-немецки с особой расстановкой:

— её высочество правительница и мать императора делает мне честь быть твоей посаженной на свадьбе.

Мальхен, глядевшая в лицо тётушке, не отвечала ничего. На неё, очевидно, эта новость не произвела никакого впечатления. Ей это было совершенно безразлично.

— Что ты, не понимаешь? Ты дура, — уже сердито произнесла госпожа Минк. — Понимаешь ты эту честь?

— Понимаю, поспешила ответить Мальхен, — очень рада.

— Это великая честь!

— Понимаю, тётушка... Это, конечно, для вас, а не ради меня...

— То-то. Ну собирайся скорее...

Через несколько минут невеста была уже готова и, окружённая гостями, спускалась по лестнице садиться в карету.

Со второго этажа в то же время спускалась расфранчённая госпожа Иулиана Менгден, отправлявшаяся в церковь изображать при бракосочетании персону её высочества в качестве посаженной матери.

Причина, разобидевшая госпожу камер-юнгферу, была именно та, что правительница, обещавшая за несколько дней быть посаженной Мальхен, передумала и решила, что это слишком много чести для простого капрала преображенца и для простой девочки, не состоящей даже в штате двора.

Анна Леопольдовна находила совершенно достаточным, если посаженной матерью будет фрейлина Менгден. Однако камер-юнгфера настояла на своём, но, конечно, согласилась на то, чтобы фрейлина Менгден была заместительницей принцессы при обряде и на свадебном обеде.

После венчания был, конечно, пир горой у молодых, на Петербургской стороне, в домике несчастного капитана. Кудаевы зажили, конечно, весело и богато — и блаженствовали. Капрал был безмерно счастлив. У него было порядочное состояние, нежданно полученный чин, красавица жена, и, наконец, покровительство властной "придворной барыньки".

А что такое была толстая, ленивая и глуповатая на вид камер-юнгфера — Кудаев вполне узнал только после венца от своей молодой жены.

— Тётушка всё может, что ни захочет, объяснила однажды госпожа Амалия Кудаева своему мужу, прося только не говорить об этом в полку. — Она сильный и властный человек, сильнее всего генералитета!

— Как так? — воскликнул капрал.

— Правительница души не чает в своей камер-фрейлине, Юлиане Менгден. Обожает её много пуще, чем принца мужа своего. Слыхал ты это?

— Много раз слыхал.

— Ну, вот... А баронесса Юлиана до страсти обожает тётушку Стефаниду Адальбертовну. И на это есть особливые причины — баронесса не может заснуть, если ей не чешут пятки... А делать оное никто не умеет ей так пользительно, как тётушка. Когда тётушка раз захворала и лежала, баронесса ночей почти не спала — не от жалости, а от того, что некому было ей щекотать подошвы и пальчики. Ей Богу.

— Ишь ведь, придворное-то житьё! — рассмеялся Кудаев.

— Ну, вот и потрафляется всё для тётушки, как она желает, — продолжала Мальхен. — Что она захочет, то и воротит. А когда нужно предпринять некое чрезвычайное дело — то правительница шепчет любимой баронессе, а фрейлина шепчет камер-юнгфере, а Ютсфанида Адальбертовна действует на свой страх.

— Да ведь она дура петая?

— Ой, нет, милый. Ты не гляди, что она русскую речь смехотворно проговаривает... По-российски она взаправду дура. А по-немецки умна так, что ахнешь.

— Ну вот... Голов-то у неё не две. Сколькими языками ни владей — голова-то на плечах та же размышляет.

— Ну так слушай!.. — воскликнула Мальхен. — Так и быть. Скажу всё. Кто первый затеял дело, чтобы вы, преображенцы, захватили регента Ягана Бирона ночью?.. Степанида Адальбертовна!

— Что-о? — изумился Кудаев.

— Она... Вот тебе Бог! Не лгу. Тётушка это на свой страх затеяла, сама пошла к графу Миниху, а там передала всё фрейлине и правительнице. Да так три дня и перебегала. И уж прямо между фельдмаршалом да правительницей посредничала. Всё брала на свою голову! Вот тогда граф и не побоялся лично завести речь об аресте с самой принцессой... Вот всё и наладилось. А кто первый пошёл... головы и языка не жалея?.. Камер-юнгфера! Узнай всё Бирон за сутки, кому бы язык палач вырезал? Правительница и граф отперлись бы и всё бы на неё свалили.

— Молодец баба, коли так, — согласился Кудаев, — конечно, она бы одна за всё ответила.

— Ну, а после того, кто опять присоветовал чрез фрейлину принцессе опасаться хитрого пролаза графа Миниха.

— Ну вот... Неужто она же...

— Вестимо она.

— Скажи на милость.

— А помнишь ты серебряный чайник с сахарницей и с молочником, что подарили тётушке об Рождество?

— Помню.

— А кто подарил?

— Она то сокрыла. Никому не хотела сказывать.

— Граф Остерман. Он её часто дарит. А он человек хитреющий, знает, кому надо угождать.

— Правда. Истинная правда! — воскликнул Кудаев. — Вот, и Миних чрез меня её обдарил.

— И его не сослали. А совсем собирались сослать.

— Да, стало быть Стефанида Адальбертовна не дура. Она семи пядей во лбу!.. Сам царь Соломон.

— Ну, а кто в канцелярии Андрея Ивановича Ушакова: определил своего родственника пособником к господину Шмецу — она же... Господин Минк первое лицо у Шмеца. А сам он из тайной канцелярии каждый день утром бегает к тётушке с докладом и всё ей рассказывает: кого допрашивали, кого пытали, да на дыбе подбирали и кто что на себя и на других сказывает,