Той же резолюцией правительницы рядовой Преображенского полка Василий Кудаев "за верность присяге и правый донос" был "написан" в капралы в тот же полк и, по распоряжению Ушакова, награждён пятьюдесятью рублями.

Но помимо этого вознаграждения, от правительницы и от тайной канцелярии, капрал Кудаев воспользовался гораздо большим.

Это второе предприятие камер-юнгферы было, собственно говоря, главным. Дело касалось до имущества, конфискованного у капитана Калачова. Камер-юнгфера выбивалась из сил, хлопоча, чтобы оставшееся после граждански умершего капитана состояние досталось нареченному её племянницы.

Наследовать Кудаеву от капитана оказалось гораздо мудрёнее, нежели думала госпожа Минк. Оказалось, что Кудаев окончательно ничем не мог доказать своё родство с осуждённым.

Стефанида Адальбертовна, узнав это от господина Шмеца, была в течение нескольких дней в совершенной ярости. Гнев душил её, она не могла совершенно объясняться, хотя бы даже ломаным русским языком.

Она звала на помощь переводчицей Мальхен, засыпала Кудаева вопросами, бранилась, называла его самыми обидными словами и заставляла его невесту неукоснительно и верно переводить её ругательства на русский язык.

Дело дошло до того, что однажды Мальхен, переводя с немецкого на русский целые десятки бранных слов, расплакалась, и с ней сделался истерический припадок.

Камер-юнгфера, между прочим, называла Кудаева плутом и мошенником, говорила, что он хотел их обмануть, раскаивалась в том, что просила об обвинении капитана Калачова, ибо, если бы она знала, что Кудаев ему не родня и наследовать не может, то никогда не начала бы дела.

Наконец, госпожа Минк однажды приказала племяннице перевести Кудаеву, что она будет просить правительницу приказать начать дело сначала и за противные речи, которые велись тремя лицами в квартире Калачова, судив, обвинять и сослать не купца с капитаном, а его самого, преображенца.

Кудаев клялся, что он дальний родственник Калачову, что он не лгал, утверждая это. При этом он клялся, что Калачов сам обещал ему оставить со временем всё состояние, конечно, по завещанию.

— Всё это дичь, — воскликнула госпожа Минк. — Всё это болтовня, враньё. Он мошенничал, нас обманывал. Теперь какой же толк выйдет из того, что капитана сошлют? Наследует не он, а какой-нибудь другой родственник или отпишут всё в казну. Переведи, Мальхен. Переведи плуту...

Однако, не смотря на ежедневные сцены, которые делала камер-юнгфера молодому человеку, заставляя Мальхен быть правдивой переводчицей, одновременно она всё-таки, с помощью родственника Шмеца, продолжала энергично хлопотать по делу наследства.

Однажды Мальхен передала жениху по секрету, что тётушка её до того расходилась, что объявила фрейлине Иулиане Менгден своё условие: если дело не удастся, то она попросит отставку из штата правительницы и уедет в Курляндию.

— Вона как! — удивился Кудаев. — Да нешто можно так грозить? Ну, и скажут ей: уезжай! Прогонят! А то ещё хуже. Рассердится правительница, да сошлёт куда...

Но Мальхен замахала руками.

— Ах, какой ты! Ничего ты, глупый, не понимаешь. Разве можно тётушку отпустить! Ни Менгден, ни правительница никогда на это не решатся. Они без неё пропали.

— Почему это? — изумился капрал.

— Да уж так, верно я тебе сказываю. Об этом мне строжайше запрещено болтать. Вот выйду замуж за тебя, всё тебе расскажу, а теперь не могу.

И, действительно, камер-юнгфера добилась своего.

Капрал Кудаев законным образом вступил во владение имуществом граждански умершего дяди.

Когда дело это огласилось и многие узнали, что Кудаев делается домовладельцем на Петербургской стороне, то некоторые лица во дворце стали обходиться с ним гораздо вежливее и предупредительнее.

Конечно, не размер состояния, не богатство играли тут роль. Эти лица понимали, что если капрал мог, вопреки всяких законов, получить себе отписанное у осуждённого имущество, то, стало быть, он — любимец не только камер-юнгферы, но может быть и самой правительницы.

В полку то же самое дело произвело иное впечатление. От Кудаева стали сторониться как офицеры, так и рядовые из дворян. Несколько раз за спиной он слышал слово "Искариот".

Наконец, однажды, капрал Новоклюев, встретив Кудаева в казармах, остановил его словами:

— Что, Иуда, не затеваешь ли опять новый какой донос? На какую тётушку или бабушку?

Кудаев взглянул на капрала и увидал, что тот был сильно пьян, с красным лицом и пошатывался на ногах.

— Я не предавал никого, — заговорил Кудаев едва слышно, — меня к тому другие толкнули.

— Чёрт толкнул! Да ведь и Иуду Искариота на нашего Господа сатана толкал. Ах, ты! И подлое дело сделал, дядю старика сгубил, да и глупое дело. Нюху у тебя нет; собачье твоё рыло. Нашёл, вишь, вины какие! Цесаревну тот возлюбил! В сенат хотел бежать, об ней рапортовать! А ты доносчик!

Новоклюев всё сильнее покачивался на ногах и бормотал, изредка вскрикивая, очевидно, сам не вполне сознавая, что болтает.

Кудаев хотел уйти от пьяного, но капрал бросился за ним, сильной рукой ухватил его за плечо и закричал на всю казарму.

— Не смей, слушай свою отповедь. Что хочу, то и буду говорить, а ты стой, ухи держи и слушай. Ты, вишь, на цесаревну умышляешь, на нашу матушку доносишь, на тех, кто её возлюбил. На немках жениться хочешь! Немецких ребят в России разводить! Ах, ты, собака-пёс! Да знаешь ли ты, орал Новоклюев, что я тебя за матушку нашу, Елизавету Петровну, разнесу на сто частей. За куму Бог велит заступаться, коли её кто обидел. А она у меня моего Андрюшку крестила, сама своими царскими ручками вокруг купели его носила. Понимаешь ли ты, собака-пёс, какое ты дело сотворил? Ты лучше не ходи к нам в казармы, мы тебя тут ухлопаем. Иуда! Вишь, что свалял. Расстрел бы тебе! Иуда! Матушка Москва велит.

Кудаев давно бы ушёл; но он стоял и слушал, выпуча глаза на Новоклюева и почти не веря своим ушам.

— Что ты, что ты! Спьяну, что ли? — выговорил он. — Давно ли ты мне сказывал совсем не такое? Сказывал, что кто считает Елизавету Петровну законной дочерью первого императора, так тот изменник присяге. А теперь, что ты болтаешь? У тебя спьяну все мысли кверху ногами стали.

— Мало ли, что было, да прошло. Сам ты пьян родился, коли ничего не знаешь. Собака ты, пёс, а нюху собачьего у тебя нет. Коли я когда и сказывал, что супротив нашей матушки цесаревны, так, стало быть, я скотина был, свинья непонятная. Да мало ли что сказывалось? Ныне совсем другое потрафляется. Невесту свинятину себе раздобыл, да поросят разводить в