– Володь… Давай об этом потом, ладно? У меня был страшно тяжелый день. Сейчас мне надо поехать в полицию.

– Нам – надо! – кивнул он.

Я пожала плечами. С одной стороны – какой от них смысл, что от Гены, что от Кащея. С другой – я на самом деле сейчас не одна. Оба они требуют от меня каких-то лишних слов, душевных усилий, оба меня раздражают. Но… одной мне было бы, наверное, еще тяжелее.

– Маняша… – Растерянный Вадик неожиданно появился на моем экране в режиме видеозвонка, забыв, вероятно, что я совершенно не выношу такого общения.

У Вадика лицо было кривое, как будто опухшее, синевато-зеленое, глаза, понятное дело, смотрели куда-то вниз, поскольку он держал телефон в руке и меньше всего сейчас думал о том, как он выглядит в мониторе.

– Да, папа.

– Дочка, тут такое дело… На следующий рейс нас не сажают. Вот Валя подъезжает уже, а билетов на последний рейс нет. Или с пересадкой лететь, но это намного дольше, или ждать самый ранний утренний рейс. А он в пять сорок пять… Бывает ночной, но сегодня почему-то его нет…

Я вдруг поняла, что Вадик сидит в аэропорту уже полдня и ни разу не пожаловался, не стал ныть. Сидит и волнуется обо мне. И еще о Вале, которая зачем-то взяла такси, которым никогда не пользуется, предпочитая быстрый и надежный общественный транспорт, если нельзя поехать на своей машине.

Я отошла в сторону и вкратце рассказала папе о странной истории, которая только что произошла в ресторане.

– Надо было мне без Вали лететь! Эх…

«Ну куда же ты без своей Вали!..» – сказал внутри меня кто-то маленький, жалкий и противный. Но я повторять этого не стала.

– Поеду в полицию, – вместо этого сказала я.

– Давай, только осторожно, ведь у тебя совсем поздно уже. А зачем этим людям мальчик?

Я не успела ничего объяснить Вадику, у меня выключился телефон, который давно надо было поставить на зарядку.

В полиции, куда мы пошли все-таки втроем, нам долго не открывали, света в двухэтажном здании не было, кроме одного окна на первом этаже. Потом дежурный спросил по громкой связи:

– Чё хотели-то?

– Написать заявление о похищении человека.

Дежурный выругался и открыл дверь.

– Завтра можно было это сделать, всё равно сейчас никого нет.

В дежурной части ужасающе пахло – смесью нездорового дыхания, грязных тел, табачного дыма, перегара, еще чего-то, сладковатого и муторного. Стараясь глубоко не дышать, я быстро написала на бланке заявление о том, что моего сводного брата средь бела дня увезли незнакомые люди. Дежурный прочитал, хмыкнул, внимательнее посмотрел на меня.

– Что, дочь Сергеева?

В этом не самом большом сибирском городе моего отца знали и бандиты, и начальники, и стражи порядка, что не могло не настораживать.

– А фамилия почему другая?

Кащей, который зашел вместе со мной, вдруг стал заискивающе улыбаться и кивать, как будто соглашаясь с дежурным капитаном, хотя тот задал самый обычный вопрос.

– Так записали при рождении, – спокойно ответила я, понимая, что совершенно не обязана ему отвечать. Я же не спрашиваю его, чья у него фамилия – папина или мамина. И речь сейчас не о моей фамилии.

Гена, зашедший за Кащеем и маячивший сбоку, стал краснеть. Бедный Гена просто угорел за эти дни, но мне в этот момент было совсем не до него. Я как-то вдруг так устала. Больше всего мне хотелось лечь или хотя бы сесть куда-нибудь. И не отвечать больше ни на какие вопросы, временно. От постоянной несуразицы и невозможности происходящего я устала больше, чем от переживаний. Когда люди пытаются делать вид, что белое это черное, а Земля крутится в другую сторону или вовсе плоская, то непонятно, как с ними разговаривать.

– Вас не смущает, что украли ребенка? – все-таки спросила я капитана.

Он помахал из-за стекла моим заявлением.

– Можете записать номер.

– Какой номер? – не поняла я.

– Номер вашего заявления. Всё оформлено. Что еще надо?

– Нет, ничего не надо.

Мне в принципе ничего ни от кого из присутствующих не надо. Я хочу жить в таком мире, где не взрываются машины, не крадут детей, не живут открыто с двумя женщинами одновременно, не врут третьей, в мире, где все понятно и правильно. Но чтобы жить в таком мире, надо быть бабочкой. И не залетать в сад, где бегает малыш с сачком. Иначе твой единственный день в прекрасном мире цветов и солнечных лучей закончится раньше времени.

Кажется, я устала…

На пути в гостиницу Кащей пару раз пытался взять меня под локоток или обнять, но я отходила в сторону. Наконец, я не выдержала и сказала негромко, надеясь, что не услышит Гена:

– Володь, спасибо, что ты остался меня поддержать, но это всё лишнее.

– Что именно? – Кащей постарался посильнее раздуть ноздри и посмотреть на меня самым привлекательным образом.

– Всё.

Кащей смотрел на меня и одновременно не на меня. Я уже успела понять этот его секрет «блуждающего взгляда», не позволяющий человеку внимательно посмотреть в глаза и понять, что там у него, у Вольдемара Вольдемаровича, на уме.

– Ну и зря ты, Володя, глаза прячешь. Так бы понял, что я хочу тебе сказать.

Кажется, я произнесла это вслух. Потому что Гена повернулся к нам с вытаращенными глазами. Вот у кого всё на лице! И не хочешь, а поймешь.

– Всё, Геник, ты тоже сбавь обороты. Я устала. Пожалуйста, не мучайте меня больше сегодня ничем. Утром мне исполнилось двадцать. А за день прибавилось еще десять. Так что я старше всех вас на этот момент.

Я бегом взбежала по лестнице в гостиницу. Кащей, склонив голову, как хищная птица, взлетел за мной. Гена, подпрыгивая на длинных ногах, тоже догнал нас. Не думаю, что у Гены была какая-то конкретная цель, просто он растерялся. А я устала сегодня утирать сопли всем окружающим меня мужчинам и недомужчинам. Единственный мальчик, который на самом деле сейчас нуждался в моей помощи, это был Йорик, которого зачем-то увезли друзья отца, очень сомнительные люди. Я почти уверена, что крепких парней в черных трениках прислали именно они.

Завтра, наверное, все свяжется в какую-то логическую нить, а сейчас я совершенно ничего не понимаю. Хочу лечь и провалиться в сон.

…Сергеев подошел ко мне близко и наклонился.

– Ты в порядке? – спросил он.

Почему я раньше не видела, что у него на лбу такой страшный шрам? Как он с ним живет? Почему шрам не заживает?

– Тебе не больно? – спросила я.