— Вы знаете Гастона Жуэ? — вдруг озадачил Ярцев.

— Это какого... Жуэ? Тот, что... погорел на трубах?

— Нет, тот не Гастон, тот Жорж и не имеет отношения к кровельному железу... Гастон Жуэ — южанин...

— Тот, что ездил в Ленинград смотреть «Мадонну Литту»?

— Он!

Ипатов задумался, спросил устало:

— Что надлежит делать, Сергеич? Как он, Жуэ?

Вздрогнули брови Ярцева, не брови — два седых крыла.

— Как Жуэ? — переспросил Ярцев и ответил почти воодушевленно: — Как все, Александр Петрович!

— И вести нам надо себя с ним, как со всеми? — саросил Ипатов — не хотел обнаруживать лукавства, но оно прорвалось.

— Думаю, что так... — ответил Ярцев — если не гордость, то чувство собственного достоинства было в его голосе. — Все, что от нас требуется: не обнадежить, не вспугнуть...

Ипатов молчал. Задать ему еще вопрос — все одно что пробудить фразу, которую доводилось слышать прежде: «Вспугнуть — значит, взвинтить цены!»

— Какой же выход, Сергеич?..

С неодолимой пристальностью и интересом Ярцев посмотрел на Ипатова:

— Делать так, как делают они, Александр Петрович...

— А как делают они?

— Уметь... не удивляться и идти по следу...

Ипатов не сдержал смеха:

— Могуч... Сергеич! Вот он, секрет дипломатии... значит, уметь не удивляться и идти по следу?

Ярцев взмахнул еще раз седыми крылами.

— А что тут смешного, Александр Петрович?.. Дипломатия — это... если не ремесло, то опыт!.. — Он задумался, сомкнув брови, — лицо изобразило мысль трудную. — Не спешите мне возразить, — он воззвал к вниманию, — все мои сокровища в одном ларце: опыт...

— Погоди, Иван Сергеич. Ларец тот велик?

Ярцев воодушевился — в вопросе Ипатова не было иронии, но был интерес.

— Чем длиннее жизнь, тем больше! — ответствовал Ярцев.

— Что же в нем, в этом ларце... поместилось?

— Я сказал: опыт.

— Именно шкатулка опыта, а не шкатулка знаний? — переспросил Ипатов — в его голосе была незлобивость.

— А энциклопедия зачем? — спросил Ярцев недоуменно. — Энциклопедия! Держи ее под рукой, и все будет в порядке. — Он сомкнул челюсти, как это делают старики, — лицо вдруг стало недобрым. — Надо понимать: по нынешним временам нет реки обильнее, чем река фактов. Увязаться за нею наперегонки — значит, сломать шею...

— Никакой надежды? — спросил Ипатов и краем глаза оглядел Ярцева: тот был очень доволен собой в эту минуту.

— А вы думаете, как?..

Они умолкли на минуту.

— Энциклопедия может и не вместить всего, — заговорил Ипатов.

— Вместит! — отрезал Иван Сергеевич, дав понять, что для него тут нет неясного.

Ипатов пошел к двери, точно намереваясь ее закрыть; однако, дойдя, раздумал — во тьме неведомые голоса, не голоса — тени, сеяли таинственный шепот.

— Устройте мне встречу с ним, — сказал Инатов, обернувшись.

— Просто... встречу?

— Да, конечно.

— Завтра — день Мексики.

— Он может быть там?

— Мексика для него — род недуга.

— Мексика или... мексиканские фрески?

— И мексиканские фрески.

Он засмеялся.

— Оказывается, от кровельного железа до мексиканских фресок ближе, чем можно предположить?

— Много ближе, — согласился Ярцев и, отлепив от стола рисовую бумагу с текстом депеши, осторожно опустил в темную бездну портфеля.

— А что он все-таки за человек? — спросил Ипатов. — Не упрям, не предвзят, не строптив, не заносчив, не болен русофобией?

Ярцев заставил работать память, и то, что ему удавалось вспомнить, было существенно. Жуэ был очень богат. Как припоминает Иван Сергеевич, во время недавнего посещения дома Жуэ тот ему признался, что последняя его сделка была редкостно неудачной и он потерял двадцать миллионов франков; однако, как заметил Ярцев, это признание было сделано с веселой усмешкой — оно не способно было даже испортить настроения Жуэ... Что еще припомнилось Ивану Сергеевичу? Жуэ обладал двумя загородными домами: один был домом сделок, другой — в далеком предгорье — местом отдохновения, он любил этот дом... И последнее, что вспомнил Ярцев: мать Жуэ была русской, из тех русских, кого выбросила на здешний берег волна революции; мать сообщила Жуэ знание российского юга, откуда она происходила, и, пожалуй, языка — он говорил по-русски с радостной старательностью, столь характерной для человека, сознающего, что это язык отцов...

— Все любит делать сам!.. — заключил Ярцев. — Одним словом, человек как человек!..

Последние слова Ярцева заставили задуматься: человек, который только что был для Ипатова безразличен, вдруг обрел значение, какого не имел прежде. Только он и ты, он и ты... Ипатов улыбнулся: это почти фатально, хочешь не хочешь, а не сможешь отвратить; истинно, только он и ты. И оттого, что это было неотвратимо, Александру Петровичу стало чуть-чуть не по себе.

«Не ты пошел вслед за ним, а он вслед за тобой», — сказал себе Александр Петрович и вновь улыбнулся — он вернулся домой, так и не успев погасить улыбки.

Голубцы в виноградных листьях еще хранили тепло, когда он сел за стол, — женщины легли недавно. Сметана умеряла кисловатость, что была в виноградных листьях. Он поел и выключил верхний свет, оставив гореть рожок над диваном. Значит, любит все делать сам? Ну что ж, это даже интересно. Всегда предпочтительней иметь дело с самим дельцом, чем с его бледной тенью. Его объяло воодушевление. Ему казалось, что его ждет нечто такое, что можно назвать и баталией. Она, эта баталия, если не способна возвысить, то низвергнуть имеет силы. Где-то там, в неблизкой перспективе, его ждало дело. Он знал себя: ничто так его не воодушевляло и не дарило радости, как совершенное дело.

Открылась дверь в столовую, и на пороге встала Майка — в Ксенином халатике, в шлепанцах, простоволосая.

— Не спится на новом месте, дочка?

— Не спится.

— Ну посиди...

Он указал на стул рядом, но она опустилась у его ног, положив голову ему на колени.

— Ты прочел уже телеграмму?

— Да, конечно...

— Небось крупная