Шрифт:
Закладка:
Постепенно мы осваивались с мирной жизнью. Многое нам казалось новым. В парикмахерской мальчишка намыливал сразу нескольких клиентов. Потом они ждали пока к ним подойдет мастер и побреет. Время уходило много, но бритье превращалось в отдых. Парикмахер же, брея одного, беседовал со всеми. У магазинов, парикмахерских, учреждений были устроены металлические перильца для велосипедов, люди их спокойно оставляли, не опасаясь воровства. Жители Нового Места встретили нас дружелюбно. Вечерами в каком-то общественном здании устраивались танцы. Джаз шпарил быстрые, как ветер, фокстроты или грустные танго. Мы начищали до солнечного блеска сапоги, надевали шпоры (у кого они были) и шли танцевать. Девушки танцевали с нами охотно, но все же спокойнее и непринужденнее держались со своими. Однажды на танцах я увидел очень некрасивую девушку. Она грустно стояла в стороне, никто ее танцевать не приглашал. Я подошел к ней, спросил, хочет ли она танцевать. В ответ она улыбнулась беззубым ртом. Пока танцевали, она рассказала, что сидела у немцев в тюрьме. Я намеревался танцевать с ней и дальше, но вдруг услышал грозный оклик «фюрера»: «Кац, ко мне!» Я подошел. «Фюрер» был в гневе: «Ты что, не можешь себе красивую бабу выбрать? Отставить!» Я подошел к девушке, принес извинения, сказал, что наказан, и весь вечер простоял у стены. Она ушла.
В свободное время мы ходили по улицам, фотографировались. Меньшиков сфотографировал меня у какого-то памятника, потом кто-то щелкнул нас группой. Яша Шварц и я получили жилье в доме старого преподавателя гимназии, именуемого паном профессором. Он и его жена встретили нас приветливо, выделили комнату на втором этаже. В их доме постоянно бывала сестра пана профессора пани Еленкова, владевшая предприятием, аналогичным нашему похоронному бюро. Яша Шварц ухаживал за пани гробовщицей, пережившей многих своих клиентов, с которыми дружила в детстве. Однажды мы увидели ее в глубоком трауре, в черных перчатках до локтей, в черной шляпе с черным пером. Пани с радостной улыбкой сообщила, что находится при исполнении служебных обязанностей и забежала на минутку продемонстрировать свой официальный наряд. Яша смотрел на нее влюбленными глазами.
Между тем, мне хотелось поселить к себе Женю. Для этого требовалось разрешение «фюрера». Я его получил. Согласие Гребенюка. Я подарил Марии Степановне одно из конфискованных обручальных колец (надеюсь, что медное), и Гребенюк кивнул головой. Самое трудное заключалось в получении разрешения у полковника Брыжко на переезд Жени в Разведотдел. Я обратился за помощью к майору Чернышенко. Он сказал, что за хороший фотоаппарат можно умыкнуть Женю. Фотоаппарат я отдал, Чернышенко сообщил мне радостную весть: «Брыжко не заметит, если ты умыкнешь Женю». Я сел с ездовым Бурылевым на повозку, поехал в расположение полка связи, явился к Жене, быстро сгреб ее и пожитки и привез к себе в Новое Место. Жившие с ней вместе девушки связистки пожелали ей удачи.
Женя сразу же понравилась пану профессору, его супруге и пани гробовщице. Последняя даже подарила жене шелковую кофточку необычайно красивой расцветки. Женя, одевая ее, казалась в ярких цветах. Мы впервые оказались в отличной комнате с двумя широкими деревянными кроватями, составленными вместе. Деревянных кроватей, вне музеев, я не видел. Мне не приходило прежде в голову, что их можно составить вместе. Теперь я это узнал. Нет, это было не просто ложе. Это был стадион, ипподром, это был…… простор! Здесь я впервые понял радость покоя. Вечером я приходил домой, мы ужинали, и никто никуда не торопился, и Женя не мчалась среди ночи дежурить у своего радиоприемника. Днем с нами жил Яша. В этой милой комнате мы и сфотографированы во время обеда. Женя не в гимнастерке и сапогах, а в обычной кофточке сидит на нашем роскошном ложе. Яша дергает за нитку, привязанную к спуску фотоаппарата. В эти дни мы ходили фотографироваться к настоящему мастеру, которого нашел Яша. Здесь нам и сделали отличные карточки, сохранившиеся до сих пор. Так началась жизнь, а я ощутил в себе человека.
14 июля 1945 года я написал Жене стихотворение:
Пути мои усыпаны тоскою:
Труды, борьба с насмешками судьбы.
Как хорошо, что ты пошла со мною,
Как много горя я с тобой забыл.
В огне и прахе страх глушился водкой.
Я полз и шел в дыму, сквозь посвист мин,
И был храним твоим терпеньем кротким
И незнакомым образом твоим.
Дружок мой милый в жизни сиротливой,
Жасминов сонно шепчутся цветы.
Мне не забыть дыханья смерти хилой
И жизни той, что подарила ты.
Тем временем из Чехословакии выводили наших союзничков румын. Целыми днями через Новое Место тянулись обозы, шла пехота, артиллерия. Как это принято в румынской армии, они устраивали по дорогам пробки, тогда вдоль рядов метались конные офицеры. Наконец, румыны ушли. Из Чехословакии стали выселять немцев. Мера эта считалась справедливой. Гражданское немецкое население измывалось над чехами и словаками, поэтому к немцам здесь относились с величайшей ненавистью. Я все это понимал и все-таки испытывал тяжелое чувство, когда видел, как по улицам проводят женщин, детей, пожилых мужчин. Молодых немцев, или средних лет, почти не было. Они либо находились в плену, либо гнили в земле от Ламанша до Волги. Так вот, изгнанники вызывали у меня чувство жалости. Думаю, что не только я оказался таким сострадательным. Все наши смотрели на эти колонны, молча, не злорадствуя, не обсуждая. Может быть, в данном случае сказывалось то, что мы были штабистами. Наша служба, при всей ее значимости, сложности, оставалась куда более легкой, чем на передовой.
Кажется, где-то в июле мы стали готовиться к отъезду домой. Нам выдали через военторг хорошие чемоданы, новое обмундирование, отрезы материи, денежные пособия. Настал день отъезда. Мы хорошо простились с нашими гостеприимными хозяевами. К штабу подошли удобные автобусы, и колонна машин тронулась.
Штаб руководил движением войск, входивших в состав 40 Армии. Они шли, не торопясь, так, чтобы солдаты не утомлялись. Поэтому мы заезжали в тот или иной город, оставались там неделю-две, ждали,
