— Не твое дело, Карпуха. С тобой разговор особый. Понятно?

— Нисколько не понятно. Объясните, может быть, тогда что-нибудь и пойму, — развел руками крепильщик. Лицо начальника участка стало серым, глаза сузились.

— Старый хрен, он мне еще говорит: «Непонятно»! — голос его звучал оглушительно громко. В нем были угроза и злость: — Не ясно?.. А кто крепежные рамы перекосил? Кто канавки замусорил, болото развел на штреке? — Завгородний грубо выругался и с остервенением бросил ученическую ручку на стол так, что она подпрыгнула и скатилась на пол. Пока начальник доставал ее из-под стола, парень опять робко заговорил о своем:

— Так что, выпишете каску, Евгений Иванович, или нет? Я же не нарочно ее под вагонетку швырнул. Толкали партию, нечаянно о верхняк стукнулся, а она прямо под колесо. Взгляните: тут даже след видно…

— Видно, что ты разгильдяй, — резко оборвал его начальник участка, — у хорошего шахтера все носко. Никаких касок у меня для тебя нет. Иди! — И опять уткнулся в рапортичку.

Парень стоял молча, время от времени судорожно глотая слюну, видимо, пересиливая себя, чтобы не сказать что-нибудь грубое.

— Возьмите вашу каску. — Он положил изуродованный шлем на стол и, отступив на шаг, дрогнувшим, хотя и твердым голосом добавил: — На кой черт мне ваш участок, если для вас, Евгений Иванович, копеечная каска дороже человека. — Пригладил непослушные вихры и решительно вышел из комнаты.

Поднялся и крепильщик.

— Не уходи, Карпухин, ты мне нужен, — предупредил Завгородний.

Карпухин пожал плечами, лукаво улыбнулся.

— А я все-таки уйду, инженер. На кой дьявол мне тут сидеть да матюки ваши слухать. Человек я пожилой. От своих сынов никогда скверного слова не слыхал, а от вас приходится. А вы-то мне в сыновья годитесь. Нет, нет, я пойду, руководитель… — И, подхватив под мышку свой крепильщицкий инструмент, ушел.

Начальник участка некоторое время сидел с нелепо приклеившейся к лицу улыбкой. Он, видимо, не предполагал, что все так неожиданно обернется.

Полевода почувствовал себя неловко и тоже вышел. Казалось, не Завгородний, а он попал в неприятное положение. Он не ожидал, чтобы молодой инженер так вел себя с рабочими. Откуда такое у него? Говорят, что сама нелегкая профессия шахтера заставляет человека быть грубым. Но тогда почему старый крепильщик Карпухин иной, выдержанный? А ведь за спиной у него, наверное, не менее четверти века работы в шахте.

По дороге домой Костя Кубарь рассказывал:

— Ты не думай, что если наш Евгений Иванович бывает ершист и матерится, так он никудышный инженер. Работяга что надо! Верно тебе говорю.

— А по-моему, он плохой человек, — вставил Полевода.

— Ну это ты напрасно, — даже обиделся Костя. — Ведь только благодаря ему наш участок выбился в передовые. Был в лаве, видел: почти сухо в ней, правда? То-то. А раньше работали под проливным дождем. Про нас на шахте даже шутку запустили — плавниковые. Оно и правда, если б не Евгений Иванович, то определенно у всех забойщиков выросли бы плавники. А он придумал, как отвести воду в забут.

Кубарь умолк, закурил, видимо, надеясь, что приятель изменит свое мнение о начальнике и что-нибудь скажет. Но Полевода молчал.

— А матюки да разная грубость начальства, — продолжал Костя, — у нас пошла от Царька. Был такой начальник шахты — Тютюнник. Да ты его знаешь. Вот тот действительно давал прикурить, ни шагу без ругани. Бывало, вызовет к себе мастеров или бригадиров и давай утюжить… Сам не садится и тем сесть не дает. Стоят они перед ним без шапок, как перед самим всевышним, а он их матом, да таким узорчатым… — Костя не выдержал и засмеялся. Улыбнулся и Полевода.

— Это я правду тебе говорю, Митяй. Или еще такое с нашим Царьком было. Пришел как-то к Тютюннику дед Кирей обаполов попросить, сарайчик для угля ему надо было подладить. А тот ему: иди, мол, старый хрыч, что заработал — все забрал, а теперь только на гроб тебе три доски остались. Кирей слушал, слушал да как запулит в начальника ответной руганью, да такой, что тот, видать, отродясь не слыхал. Потом, как мешок, повалился в кресло. Кто был в кабинете — обмерли: крышка деду! А Тютюнник и рта не в силах раскрыть. Никогда такого не было, чтоб на него кто-нибудь ругнулся. Кирей сообразил, что верх его, и говорит этак ласково: «Так что, Павел Николаевич, нравится тебе мое краснословие? Вижу, не по душе пришлось. То-то ж, чтоб знал, что и твое красноречие у нас острым камнем в печенках сидит». С тех пор наш Тютюнник вроде б притих.

Слушая Костю, Полевода сразу же догадался, о каком деде шла речь. О Кирееве, конечно, соседе. И хотя Митя впервые слышал об этом случае, но знал, что с Евсеем Петровичем могло такое случиться. Нрав у старика крутой.

— Как и следовало ожидать, для Тютюнника дело кончилось плохо, — продолжал Кубарь. — Наш парторг, Сомов Степан Лукич, выжил его…

— Как это «выжил»? — удивился Дмитрий.

— Ну не выжил в полном смысле, — смутился своей оговорке Костя, — а разделал его под орех: раз несколько, говорят, на бюро песочил, на рабочих собраниях пить давал за грубость. Царек понял, что Сомов не даст ему спуску, и улепетнул куда-то.

Полевода знал парторга Сомова: несколько раз видел его в школе; заходил он как-то и к ним домой, о чем-то беседовал с матерью. Мать рассказывала, что Сомов работал проходчиком, когда отец был парторгом на шахте.

У шахтного сквера приятели расстались. На прощанье Костя сказал:

— Завтра читай в газете про нашу бригаду.

Полевода вспомнил встречу Кавуна с корреспондентом и не понял, с насмешкой или серьезно говорит Кубарь. Если серьезно, то что в этом хорошего? Пусть бригаду похвалят за перевыполнение плана, все равно радости мало. Прочитают завтра люди в газете о бригаде Чепурного и скажут: хорошая бригада, видать, хлопцы в ней на подбор. А что в бригаде хорошего? Один только о себе думает, как бы побольше сорвать, другого религия одурачила. Да и у самого бригадира понятие о бригаде коммунистического труда путаное. Ему только давай план, а вот чем еще люди живут, как живут — это его, видимо, меньше всего интересует.

До прихода на шахту Дмитрий много читал о коммунистических бригадах. Первой заповедью у всех было — высокая производительность труда и учеба. А в бригаде Чепурного никто не учится. Радость, с какой Полевода все эти дни ожидал вступления в прославленную бригаду, как-то сразу померкла, и он почувствовал себя обманутым и опустошенным.