«Мне постоянство правит круг

И возвратит меня к истоку»[102].

Алисия

Куинси сжимал книгу так крепко, что у него задрожали руки. Он заметил это и расслабил пальцы, борясь со слезами.

– Я посмотрел, откуда это, – сказал Колдмун.

– Джон Донн, – ответил Куинси, по-прежнему глядя на надпись.

– Да.

Они сидели в молчании. Куинси держал книгу и легонько ее поглаживал, словно это была чья-то рука. Наконец он поднял голову:

– Так когда я смогу увидеться с Пендергастом?

– Простите, но это невозможно.

Колдмун помедлил с ответом, и Куинси внимательно посмотрел на него.

– Что-то плохое, да? – спросил Куинси. – С ним что-то случилось?

– Врачи слишком восприимчивы, – сказал Колдмун.

Снова опустилась тишина, официантка наполнила им чашки. Куинси заметил, что она и в самом деле налила Колдмуну кофе из другого кофейника, вместе с осадком.

– Вы не ошиблись насчет официантки, – сказал он. – Это ужасно.

– Вовсе нет. За этим я сюда и пришел. Она сберегает для меня самое лучшее, а я даю ей соответствующие чаевые. – Колдмун сделал глоток и поставил чашку с удовлетворенным видом. – Так куда вы теперь?

Куинси пожал плечами:

– Бог знает. Жизнь – странная штука. Годы одиночества, внезапная надежда, а теперь это. Не знаю. Наверное, я просто об этом не задумывался… То есть дальше того, чтобы приехать сюда.

Колдмун кивнул:

– У моего народа есть пословица: «Жизнь – это путешествие, а не пункт назначения».

– Неправда. Это написал Ральф Уолдо Эмерсон[103].

Еще одна короткая пауза.

– Вот черт! – проворчал Колдмун.

– Но попытка была хорошая.

Колдмун взглянул на часы:

– Послушайте, у меня есть немного времени, вечер свободен. Давайте снимем вам номер в отеле, а потом, может быть, перехватим пивка.

– Давайте лучше возьмем пиво прямо сейчас. Там, снаружи, проклятое болото.

Колдмун снова улыбнулся, слабо, но искренне.

– Я знал, что под этой сухой, суровой внешностью скрывается то, что мне нравится.

Он встал, допил кофе, бросил двадцатку на стол и проводил медленно бредущего, превозмогающего боль старика к выходу.

80

Тусклые лучи утреннего солнца, пробиваясь сквозь густую завесу пыли и угольного дыма, падали на широкую авеню в западно-центральной части Манхэттена. Но это было другое солнце и другой город.

Там, где Бродвей пересекал Седьмую авеню, грунтовая дорога была покрыта выбоинами от бесчисленных конских копыт, фургонов и тележек. Ее утоптали настолько, что она не уступала в твердости цементу, за исключением грязных участков вокруг желобов канатного трамвая и утопавших в навозе коновязей.

Перекресток носил название Лонгакр, и только через двадцать пять лет он станет известен как Таймс-сквер. Это был центр «экипажной торговли», отдаленный район быстро растущего города с конюшнями и каретными мастерскими.

В это особенно холодное утро на перекрестке было тихо, если не считать случайных прохожих или проезжавших повозок. Никто не обратил внимания, когда молодая женщина с короткими темными волосами и в пурпурном платье необычного покроя и материала вышла из переулка и оглянулась, прищурившись и наморщив нос.

Констанс Грин остановилась, давая время осесть начальному приливу ощущений, стараясь не выдать тех эмоций, что грозили захлестнуть ее. Образы, звуки и запахи внезапно пробудили в ней тысячи воспоминаний детства, таких далеких, что она сама едва ли подозревала, что сохранила их. В первую очередь и особенно чувствительно поразил ее запах города: сложное сочетание земли, пота, конского навоза, угольного дыма, мочи, кожи, жареного мяса и аммиачный привкус щелока. А потом и другие вещи, которые когда-то казались ей обыденными, а теперь выглядели странно: телеграфные столбы, непременно покосившиеся, газовые фонари на каждом углу, бесчисленные экипажи, припаркованные на тротуарах и возле них и повсеместная убогость. Все говорило о том, что город растет очень быстро и сам же за собой не поспевает. Достаточно было увидеть эти наспех нарисованные вывески, дома из кирпича и известняка, слепленные на скорую руку, скопившуюся грязь, которую никто словно бы не замечал, чтобы сразу понять, что так оно и есть. Но страннее всего было не слышать шума современного Манхэттена: рева машин, сигналов такси, гудения компрессоров, турбин и кондиционеров, подземного рокота метро. Здесь же было сравнительно тихо: стук копыт, крики, смех, редкие щелчки кнута и долетавшее из соседнего салуна дребезжание расстроенного пианино. Она так привыкла к тому, что бульвары Манхэттена кажутся отвесными стальными каньонами, что теперь у нее в голове не укладывалась эта картина, где самыми высокими зданиями, куда ни взгляни, были залитые солнцем трех- или четырехэтажные дома.

Прошло несколько минут, и Констанс глубоко вздохнула. Она знала, где оказалась. Теперь нужно было понять – когда.

Она взглянула вдоль авеню на север и заметила недавно расчищенный участок для будущей Американской конной биржи. Потом повернулась к югу и осмотрела соседние витрины: «Нью-Вашингтон маркет», торгующий привозным мрамором, магазин одежды для полных мужчин Кляйна, поставщик нюхательного табака «Гамбетта». Констанс двинулась в эту сторону, стараясь сохранять спокойную и непринужденную походку. Платье, которое она выбрала из своего гардероба, хоть и было самым старомодным, все же сильно отличалось от того, что носили в это время, и могло привлечь ненужное внимание. А еще в нем было холодно, и Констанс никак не могла унять дрожь. Но с этим ничего нельзя было поделать… по крайней мере, пока. Зато хоть выглядело оно роскошно.

Она прошла мимо невзрачного ресторана с пыльной, обшарпанной входной дверью, где предлагались на выбор гуляш из бычьих хвостов, телячья отбивная в горшочке или свиные ножки за пять центов. Рядом стоял мальчишка с большой охапкой газет, пронзительным голосом выкрикивая заголовки новостей. Он с надеждой протянул ей газету, но она покачала головой и прошла мимо.

Но лишь после того, как прочитала дату: «Суббота, 27 ноября 1880 года».

Ноябрь тысяча восемьсот восьмидесятого года. Ее восемнадцатилетняя сестра Мэри в это время жила в ночлежке для девушек на Деланси-стрит и работала до полусмерти в миссии Файв-Пойнтс. А брат Джозеф отбывал срок на острове Блэквелла[104].

А некий доктор совсем недавно приступил к своим ужасным, смертельным экспериментам.

Сердце Констанс забилось быстрее от мысли, что они еще живы. Возможно, она все же успеет.

Оставалось два неотложных дела. Она прошла быстрым шагом по Седьмой авеню мимо ломбарда на Сорок пятой улице, который представлялся как «Бродвейская лавка диковинок», однако предлагал не только «сто тысяч инструментов для любого ремесла», но также покупку, продажу и обмен бриллиантов и ювелирных изделий. Снаружи лавки стояли запертые стеклянные выставочные шкафы на колесиках с винтовками, ружьями,