потеряет свои ядовитые свойства. В подтверждение своих слов она даже согласилась лично его испробовать. Доверившись ей, я продолжил свою работу и, процедив отвар, перелил его в большую посудину, куда добавил закваску. Не прошло и часа, как всё варево забродило и наполнилось пузырьками. Тем временем, перемолов вываренные травы в порошок и пересыпав его в керамическую чашу, я поставил её на чугунную плиту. Вслед за античными алхимиками я повторил действо, которое они называли кальцинация, и столкнулся с неприятнейшим проявлением этого процесса. Кухня, где стояла плита с чашей, наполнилась удушающим дымом, от которого я чуть не потерял сознание. Открытые настежь окна помогли решить проблему, и, спустя несколько часов беспрестанного помешивания чёрного порошка, я получил горсть белёсого пепла, который незамедлительно пересыпал в бутыль и, залив несколькими литрами чистой воды, оставил отстаиваться на всю ночь.

Утром, взболтав пузырившуюся брагу, от которой уже начал исходить специфический запах алкоголя, я вернулся к бутыли с водой и увидел, что не растворившиеся остатки пепла осели на дне. Тогда я осторожно перелил воду через кусок ткани в ту же керамическую чашу и принялся выпаривать. Процесс этот был, несомненно, более приятный, нежели кальцинация, и в результате я получил пригоршню порошка, напоминавшего обыкновенную поваренную соль, только выделенную из растений и именовавшуюся издавна как поташ.

После этого я ежедневно перемешивал брагу, замечая, что запах алкоголя усиливался с каждым днём, пока наконец брожение не прекратилось. Тогда я отделил получившуюся жидкость от мутного осадка и перелил её в большую бутыль из прозрачного стекла. Терпкий аромат так и манил меня сделать глоток, но, помня о жалкой участи собаки и наставлениях служанки, я сдержался. Следуя рецепту, я насыпал белый порошок поташа в бутыль, хорошенько её взболтал и оставил отстаиваться на всю ночь. Немало удивил меня наутро насыщенный алый цвет, в который окрасилась жидкость. На мгновение мне стало дурно от мысли, что я держу в руках сосуд, полный крови. Однако, откупорив бутылку, я сразу же взбодрился от резковатого запаха алкоголя. И, не мешкая ни минуты, засыпал внутрь уже высушенную полынь, к которой добавил немного листьев мяты, цветков иссопа, семян фенхеля и несколько звёздочек аниса. Всё это должно было смягчить горечь полыни и придать напитку благоухание трав.

Настоявшись ещё несколько дней, алхимическая тинктура приобрела необычайный золотистый оттенок, что свидетельствовало о правильности всей проделанной мною работы. Теперь же настала очередь последнего этапа. Я перелил жидкость в алембик перегонного куба и водрузил его на песчаную баню, устроенную на растопленной чугунной плите, служившей мне алхимическим атанором. На протяжении всего дня я совершал легендарный Magnum Opus[270], следя за силой пламени и кипением золотистой жидкости — Алкагеста — с растворёнными в ней солями Первоматерии. Происходившие в перегонном кубе метаморфозы завораживали меня. Поднимавшийся от жидкости пар, подобно освобождённому духу, устремлялся по длинному носику алембика, где конденсировался или, как бы выразились философы древности, сгущался в прозрачные, словно слезинки, капли. Solve et Coagula[271] — гласит мудрость Бафомета.

Весь получившийся дистиллят я перелил в изящную узкую бутылку, куда также бросил маленькую веточку полыни, чтобы напиток приобрёл благородный изумрудный оттенок. Своё сокровище я спрятал в дальнюю комнату дома, подальше от чужих порочных взглядов. Теперь оставалось лишь ждать и надеяться, что мне удалось правильно растолковать старинные гравюры и воссоздать рецепт.

Месяц мучительных ожиданий прошёл в поклонении Зелёной фее. Комнату, где под покрывалом из зелёного шёлка хранился магический напиток, я превратил в её святилище: стены были драпированы зелёными гобеленами с причудливым растительным орнаментом, окна застеклены цветными витражами, и проникавшие сквозь них лучи окрашивались в изумрудный цвет и падали на кресла, обитые зелёным бархатом. Сидя в этих креслах холодными осенними вечерами я зачитывался «Цветами зла», Бодлера и созерцал репродукцию «Звёздной ночи», Ван Гога, висевшую над камином. Бедный безумец Винсент… Тогда я ещё не ведал, какой ужас он отразил в своей работе. До конца жизни художника преследовали кошмары. Даже когда тот скитался по лечебницам для душевнобольных, где его наивно лечили от эпилепсии. Даже когда он отверг жалкую церковь, где не нашёл спасения. Ван Гог пытался писать навязчивый образ ужаса, пробужденного абсентом, но не смог вынести этого тяжкого бремени и покончил собой. Я ещё не понимал, что движусь навстречу тому же самому безумию. Я не думал ни о чём кроме своей жажды: припасть к чаше неизведанного и испить зелёного яда.

Долгожданный день пришёлся на конец ноября. Промозглым вечером мулатка ушла далеко за город, чтобы на вершине холма в окружении древних камней совершать языческие обряды своих предков, а я, оставшись в полном уединении в своём святилище, откупорил бутылку с абсентом. Тонкой изумрудной змейкой напиток заструился в бокал. Несколько минут я наслаждался мерцанием насыщенного зелёного цвета в отблесках пламени камина. Затем страстно приник к чувственным губам Зелёной феи и сделал жадный глоток. Дивное благоухание трав, смешанное с горечью полыни, пряностью иссопа и аниса и подчёркнутое остротой алкоголя, окутало меня своей теплотой. Я закрыл глаза и долго наслаждался нахлынувшими ощущениями, пока они не сменились опьянением. Но оно не было похоже на эффект каких-либо известных мне вин, настоек, и даже наркотиков. Мой разум отделился от тела и, словно овеянный каким-то колдовством, я устремился в открывшуюся передо мной бездну.

Казалось, прошла целая вечность, прежде чем я открыл глаза. Все привычные вещи вокруг растворились — лишь мягкие отблески света, окрашенные в изумрудные тона, окутывали меня. И единственное, что я смог разглядеть, была «Звёздная ночь». Но с чудесным полотном произошли невероятные метаморфозы: милая деревенька превратилась в какой-то монолитный город с вывернутыми углами и искажёнными гранями. Мерцающие звёзды на чёрно-синем небе хищно взирали прямо на меня. И без того необычные кипарисы сперва показались мне серыми пиками исполинских гор, но затем принялись мерзко извиваться, словно щупальца морского спрута. В моём сознании, в такт их гипнотическим движениям, возникли неведомые мотивы — оглушительный грохот барабанов и пронзительный визг флейт. Но ужаснее всего был заглушавший их дикий рёв — Иа! Иа! Кулулу фатагн! Кулулу фатагн!

Мой отчаянный вопль потонул в этой какофонии. Я попытался закрыть уши, в надежде заглушить ужасный зов, но это не помогало. Тогда, обезумев, я разбил бутылку с драгоценным абсентом и принялся резать уши осколками, повторяя судьбу несчастного Ван Гога. И то ли от боли, то ли от шока я потерял сознание, провалившись в блаженное небытие. Из него меня вывел голос мулатки, вернувшейся рано утром и обнаружившей меня на