Меньше всего Ибрагимбек думал, что получит новую молодую и, говорят, красивую жену. Он был сластолюбив и ненасытен. Он женился уже многократно и потерял счет свадьбам. Новая женитьба вроде бы ему ни к чему. И так ему порядком надоело мирить постоянно ссорящихся жен, оделять их подарками, одеждой, юртами. Плач детей ему претил до тошноты, а временами казалось, что все локайское стойбище состоит из пискливых младенцев. Аллах не обидел Ибрагима Чокобая потомством.

Но соблазн иметь женой царскую дочь захватил его воображение. Он думал по-мужицки медленно, расчетливо. Он мял в кулачище бороду и старался разглядеть при тусклом свете луны, что отражается на кислом потном лице Сеида Алимхана. Он никак не мог решиться ответить. И не потому, что собирался отказаться. Он уже ликовал. Но вот что и как говорить, чтобы эмир не догадался о его ликовании? Продешевить Ибрагим не хотел.

Он все взвешивал в уме все выгоды этого брака. Возникла смутная догадка: «Этот плюгаш, папаша принцессы, хочет прибрать меня к рукам за то, что я буду спать с его дочерью».

Но законы родства у локайцев прочны и тверды. Если он женится, он станет человеком, близким эмиру. Тут никуда не денешься. И он уже успел подумать, что такое родство может привести его, Ибрагима Чокобая, на трон в Бухаре. Еще один довод Сеида Алимхана поразил и даже обрадовал его:

— Не надо вам ехать в Индию в Дакку… Не надо ехать в Пешавер… Дочь привезем прямо в Ханабад… Большой праздник… большое угощение… царский пир… много людей… незачем ездить к инглизам… Пусть сами едут в Ханабад… спокойно вам… безопасно… Приеду сам… на свадьбу… А там устроите совещание… договоритесь…

«Отлично, — решил локаец. — Зачем лезть в капкан, лучше не ехать… Пересплю с царевной, сам стану царем».

Его лицо расплылось в улыбке, похожей на желтозубый оскал старого матерого макула — камышового кота. Но он недооценивал Сеида Алимхана. Он напрасно считал его таким уж сонным сусликом, разжиревшим кликушей. Не следовало так откровенно радоваться. Где уж простодушному в своей примитивной хитрости дикарю тягаться с утонченным политиканом и мастером интриги.

«Старый вор тянется к трону Бухары, — думал Алимхан. — Такой зятек не требуется… соглашайся, уезжай в Ханабад…»

Свои размышления Сеид Алимхан прервал сам. Надо добить волка, пока не опомнился:

— Дорога в Индию далека… один вождь… храбрый Гуламхан… большое племя… много воинов… имел… поверил инглизам… поехал в Дакку… не возвратился… ждут жены год… пропал доверчивый… слово инглизов — неверное слово… Лучше свадьба, чем пули, а?

Вдруг Ибрагимбек вспомнил про индуса в малиновой чалме.

— А этот инглиз?..

— Уезжайте. Скажите ему, что хотите проводить своего гостя Али Мардана Датхо… Жен и детей… слуг оставите здесь… Тогда Шоу поверит, все успокоится. Потом вашу семью отошлем в Ханабад…

— А мои винтовки и пулеметы… а мое оружие? Если инглиз увидит, что я их повез… сообразит… поймет…

— Прикажите оружие завернуть в войлок, сделать вьюки. Пусть думают, что Али Мардан Датхо получил от вас подарки. Да и подарите господину Датхо какую-нибудь девку, будто он приезжал за невестой.

Проведя по бороде руками, промычав фатиху, Ибрагимбек поднялся. Ответить сразу — унизить свое достоинство.

Он ушел во тьму без всяких изъявлений преданности и верноподданничества.

Полная луна уже цеплялась за острые вершины Могульских гор, а Сеид Алимхан все сидел на кошме с Бадмой. Их медлительный разговор заглушался шумом голосов, взвизгами, ржанием коней, говором караванщиков. Становище поднималось с места.

Сеид Алимхан раздражался все больше:

— Завтра пятница… в канун священного дня подобает молиться… проклятые инглизы заставляют скакать, ездить…

— Священный день или нет, — заметил Бадма, — никакие инглизы не сдвинули бы Ибрагима с места. Он все откладывал — ждал, когда ожеребится его белая кобыла. Она ожеребилась… Ну, вот он и решил выезжать. Но куда? Посмотрим. Небесная сфера вращается, вертится колесо, а дела государств зависят от молочного жеребенка.

Они встали, лишь когда Ибрагимбек со своими всадниками проехал позади юрт. Скоро кавалькада, провожаемая лаем собак и визгом женщин, исчезла в черной щели горы. Ни Шоу, ни Амеретдинхан так и не показались, они спали.

Луна еще светила вовсю, и Сеид Алимхан приказал подать коней.

Тропа спускалась в долину. В сумраке чудились зловещие существа. Скалы вырастали неожиданно из тьмы. Монотонным рассказом, мудрыми цитатами и изречениями из великого учения Сакия Муни доктор Бадма успокаивал «хрупкие» нервы Сеида Алимхана. Но тот не мог успокоиться. Гнев шагал в нем впереди, ум сзади. Он вслух клял и Ибрагима, и индуса в малиновой чалме, и проклятого Амеретдина. Они выводили его из игры, и он не мог потерпеть этого.

Их нагонял топот одинокого всадника. Они придержали коней и всматривались в сумрачную пелену, затянувшую локайский аул.

Из перламутрового тумана выступила силуэтом фигура всадника с ловчей птицей на руке.

— Господин, — прохрипел Сагдулла-ловчий, — конокрад повернул на ханабадскую дорогу!

— А инглизы?

— Спят.

— Слава всевышнему! Ну, зятек… Ибрагим. Мы еще узнаем какой ты калым заплатишь.

— Безбородый цирюльник выбрил голову кошке, — пробормотал Бадма. Смысл его слов не дошел до Сеида Алимхана. Да и фраза Бадмы прозвучала странно, непонятно в тишине лунной ночи.

КУКЛА

МИСТЕР ЭБЕНЕЗЕР ГИПП

Без небесного провидения нельзя подшибить и воробья. Значит, провидение направляет и камень, и палку, и прочие предметы, предназначенные для воробья. Его камень без промаха сшибал воробьев. Очевидно, все его начинания находились под покровительством провидения, ибо они завершались благополучно. Словом, он действовал в духе честности и мудрости.

Ч. Диккенс

Пенджабский климат не доставляет европейцам ничего, кроме неприятных ощущений. Поэтому мистер Эбенезер Гипп просто старался не замечать его. Неизменно он сохранял респектабельный вид в своем темном твидовом сюртуке полувоенного покроя, в своих отутюженных, в серую полоску, брюках, в своем жестком котелке, который оказал бы честь самому элегантному завсегдатаю эпсомских скачек, но совсем не подходит для чиновника Индийского государственного департамента, вечно обстреливаемого всепроникающими стрелами тропического солнца.

Мистер Эбенезер Гипп считал дурным тоном водружать на свой лысоватый череп пробковый колониальный шлем. Мистер Эбенезер выполнял служебные обязанности и не мог появляться на пороге департамента в нелепом головном уборе. Он предпочел бы цилиндр дипломата, но боялся показаться чересчур претенциозным и торжественным.

Вот если бы высокая особа, которую мистер Эбенезер Гипп сейчас сопровождал, проживала в Пешавере не инкогнито,