Шрифт:
Закладка:
Первым не выдержал Сеид Алимхан. Сказалась ли слабость характера, или он думал поторопить хозяина с ужином, или, наконец, желчь захлестнула, но он поднял глаза, посмотрел на хмурого, насупившегося Ибрагимбека и возмутился:
— Сладкие речи… драгоценные дары… причина гибели легковерных…
Плел он что-то туманное, однако локаец понял его сразу и ответом выдал свои мысли:
— Фазану золотую кормушку поставь, все одно в тугаи убежит.
«Решето… Не сумел держать тайну… Сразу же выблевал… значит, договорился с собаками…» И эмир с ненавистью посмотрел на Шоу и Амеретдина.
Тоска схватила за сердце. Ясно, англичане решили обойтись без него — эмира. Значит, локайский конокрад «клюнул» на приманку. Поверил, что из него, разбойника, как в детской сказочке «Царь — вор», сделают эмира или шаха. Конокрад — шах. Если инглизы сумели сделать водоноса Бачаи Сакао, мелкого воришку, королем целой страны, то почему бы им не превратить конокрада в эмира Бухары.
Но раздумывать Сеиду Алимхану долго не пришлось. Тяжеловесы джигиты, поигрывая мускулами на обнаженных руках, притащили в огромном глиняном лягане барана, запеченного целиком в яме на раскаленных булыжниках. И так как эмир всегда старался прежде всего удовлетворять телесные потребности, он оставил на время дела государства и принялся за дела желудка. Жалел он об одном: бутылка «Камю» осталась в хурджуне его ловчего, а ловчий стыл на ветру где-то в ущелье внизу. Все ели с удовольствием и даже с жадностью. Сначала еда — таков закон гор. Барашек, испеченный на камнях, впитывает все ароматы и соки листьев пахучих кустарников, луговой горькой полыни и может удовлетворить самый изысканный вкус. Дикарский, первобытный способ изготовления кушанья пришелся по душе даже всегда чем-то недовольному, неприветливому Шоу, который в противоположность сластолюбцу Сеиду Алимхану на первое место ставил дела и мало внимания уделял своим физическим потребностям. На этот раз он попросил позвать повара, изжарившего барашка, чтобы похвалить его. Но дикий локаец в темной растрепанной чалме, неряшливых лохмотьях, с лицом, поросшим столь же неряшливой растительностью, имел отталкивающий вид, и Шоу поспешил отделаться от него, швырнув на кошму золотую монету. Когда же локаец начал ловить для поцелуя руку, Шоу прогнал его:
— Знай свое место!
Среди гостей Ибрагимбека, сидевших поодаль, послышался ропот. Там, за отдельным дастарханом, ужинали локайские племенные вожди и курбаши, и им не по нутру пришлась спесь язычника в малиновой чалме. А аристократичный Али Мардан даже проворчал громко что-то насчет «заносчивости инглизов».
Слова эти Шоу пропустил мимо ушей и продолжал спокойно ужинать.
— Итак, решение принято. Обсудим детали, — заявил Шоу, когда ужин закончился и быстроглазая, вся увешанная ожерельями из николаевских полтинников и двугривенных дочка Ибрагимбека полила на руки гостей из дастшуя — рукомойника — теплой воды. Он равнодушно взглянул на Сеида Алимхана и продолжал: — Приступим!
Совещание затянулось.
Шоу, наконец, подытожил:
— Ждать дальше нельзя. Англия вступит в войну с Советами. Англию поддержат Франция, Польша и прочие могущественные государства. Вам, господин Ибрагимбек, надо безотлагательно получить оружие, амуницию. Ваши воины отдохнули, кони окрепли. Надо немедленно выезжать. Вас ждут в Туркестане.
Подняв руки, Ибрагимбек прочитал дорожную фатиху.
Выждав минуту-другую, Шоу распорядился:
— Готовьте коней, господин Ибрагим. На рассвете мы с вами отбываем в Индию.
Он подхватил под руку Ибрагимбека, помог ему подняться, небрежно бросил Сеиду Алимхану: «Мир с вами», — и ушел с локайцем.
В тени, упавшей от вершины горы, вонзившейся в розово-желтое небо заката, запылали, задымили, заплевались искрами костры. Красноватый свет упал на черную, нахохлившуюся фигуру Сеида Алимхана, все еще сидевшего на кошме. Он съел слишком много жареной баранины, изготовленной столь вкусно, и выпил слишком много кумыса. Но отяжелел эмир не только от пищи. Он был подавлен, уничтожен. Никак не мог переварить всего, что сейчас произошло.
Значит, индус в малиновой чалме, или, как его там, Шоу, сумел-таки уговорить Ибрагимбека поехать в Индию… Какое поношение! Не с эмиром, законным государем Бухары, хотят вести дела англичане, а с вором и разбойником!
Унижение раздавило Сеида Алимхана, пригвоздило его к месту. Он ощущал в теле каменную тяжесть. Он задыхался. Еще мгновение, и, казалось, сердце у него остановится.
Три часа восседал среди своих подданных государь Бухары, великий эмир, халиф правоверных. Три часа в его присутствии разрешались вопросы существования Бухарского государства и возвышения ислама. И три часа какой-то проходимец, никому не известный коммерсант «Шоу и К°», распоряжался народами, племенами, армиями, царями, министрами.
Но никто так и не спросил у эмира совета, не поинтересовался его мнением. Больше того, на его высочество никто не смотрел, никто не потчевал его по обычаям михманчилика. Тауба! Какая наглость! Все вели себя так, словно за дастарханом эмира Бухары и вообще не было.
Из-за гор выкатилась луна. В сумраке темные фигуры возникали и исчезали.
Вдруг тихое, знакомое, негромкое «лег-со» нарушило тишину. Эмир вздрогнул.
Своим тибетским «лег-со» — «хорошо» — мог поздороваться с эмиром лишь один человек во всей вселенной — Бадма. Зеленоватый луч луны высветил неподвижное лицо тибетского доктора. Его неожиданное появление не удивило, хотя он собирался после охоты вернуться в Кала-и-Фатту. Но Бадма появлялся и исчезал без предупреждения, и Сеиду Алимхану, чтобы не попасть в глупое положение, ничего не оставалось, как сохранить невозмутимость и не проявлять любопытства и растерянности. Впрочем, в полумраке это не так трудно сделать.
Бадма взял чашку кумыса и с наслаждением напился. Больше на дастархане он ни к чему не притронулся.
— Видите… желтизной окрасилось небо… вроде кюркюном — шафраном мне щеки натерли, — забормотал эмир… — Послушайте, доктор, вы были в Пешавере, лечили ее высочество Монику-ой, мою дочь? Она прокаженная? Мулла Ибадулла… Мулла Ибадулла Муфти ежевечерне возжигает черные курительные свечи… читает ужасные селиджа — заклинания… узнает мысли друзей, врагов… их желания — удовлетворенные, неудовлетворенные… Мулла говорит… дочь моя Моника больна…
Бадма странно хмыкнул:
— Видел принцессу, вашу Монику в Пешавере в доме англоиндийского чиновника Гиппа. Она проходит курс наук. Но у этой необъезженной лошадки нрав состоит из четырех великих и совершенных элементов — из земли, воды, огня и ветра. Какой необузданный характер! Однако она здорова. Никакой проказы нет.
— Характер… выдам замуж дочь… пора…
— Ага Хан, Живой Бог, прислал Монике в дар диадему со священной бирюзой «бут». Носить ее удостаиваются лишь невесты Живого Бога — счастливые девушки исмаилитов. Когда воспитание закончится и даст свои плоды, девушка окажется достойной предстать пред очами Живого Бога.
— Проклятые инглизы… все решают… отца, то есть меня, не спрашивают, мою волю…
— Да очистится сердце от волнений, — проговорил туманно Бадма. —
