Шрифт:
Закладка:
В феврале Нахимов наконец съехал на берег по делам службы и сразу пришёл к Рейнеке. Тот записал: «Он здоров, бодр и доволен житьём своим на корабле, несмотря на холод. Особенно радует его, что, наконец, Корнилов, а может быть, и Меншиков убедились в невыгодности назначенного ими расположения флота за Голландиею в тесной вершине рейда».
Это место годилось для размещения пяти кораблей, но для семи оно было тесно, потому Нахимов и возражал. Но радость по поводу перемены диспозиции была преждевременной: из Петербурга получили новое распоряжение царя, которое вовсе не учитывало предложений Нахимова. Конечно, из Петербурга виднее, как расставлять корабли в Севастополе.
Но были не одни хлопоты, а и приятные события — в Севастополь привезли картины Ивана Айвазовского с изображением Синопского сражения. Нахимов приходил смотреть, дал оценку: «Очень похоже». Пытались написать портрет и самого героя Синопа — не позволил.
— Не важность побить турок; иное дело, если бы вместо их были другие. Мы всем обязаны Лазареву! — ответил он художнику.
Вторую попытку предпринял во время осады Севастополя редактор «Художественного листка» В. Ф. Тимм. Но и ему Нахимов не разрешил «снимать портрет»:
— Вот отстоим Севастополь — тогда и снимайте. А если не отстоим, то и снимать с нас не стоит.
Тимм сумел сделать набросок украдкой, в церкви, когда Нахимов его не видел. «В это время, как я рисовал Нахимова, как нарочно, он молился с большим усердием и клал частые земные поклоны. Я торопился набросать очерк его лица, боясь, чтоб он меня не заметил: рука у меня дрожала, я чувствовал, как кровь вступила мне в лицо, как будто я что дурное делал!.. Да, мне не хотелось, чтобы он заметил мою работу — он мог оскорбиться...»273 Этот-то рисунок и остался единственным прижизненным портретом Нахимова.
В начале марта провели учения и стрельбы. С 400 саженей в цель, соответствовавшую длине военного судна средних размеров, было от 50 до 82 процентов попаданий, а на 350 саженей 120-пушечный корабль дал 90 процентов попаданий. На расстоянии в 300 саженей от 80 до 90 процентов орудийных выстрелов с фрегатов были меткими. На приготовление орудий к бою требовалось полторы минуты, на перевоз всей батареи на один борт — шесть минут, на перемену станка орудия — от трёх до четырёх с половиной минут, на заряжание и пальбу из каждого орудия — от четырёх до семи минут274.
Прекрасные результаты! Именно поэтому английские и французские корабли, даже такие суперсовременные, как «Наполеон», ближе 400 саженей к городу не подходили.
Рейнеке, стоя у окна своего дома на Морской улице, с часами в руках считал, с какой скоростью ставили паруса на эскадре: от команды «пошёл по марсам» до «с марсов долой» за восемь минут — на «Константине» и «Ягудииле», за семь с половиной — на «Трёх святителях». Температура в тот день упала до нуля, ночью предвиделся мороз, и чтобы утром паруса не сломались, Нахимов приказал поставить их для просушки.
Тридцать первого марта в Севастополе только и обсуждали приход английского парохода. Около шести часов утра у мыса Херсонес заметили чужой пароход без опознавательных знаков. Англичане частенько проделывали такой финт — приходили без флага или под чужим. Корнилов тут же приказал развести пары на пароходе «Херсонес»; не прошло и получаса, как чужак поднял австрийский флаг, подошёл к русской купеческой шхуне, только вышедшей из Севастополя, снял с неё людей и взял на буксир как приз. А что же «Херсонес»? Пока Корнилов уехал на фрегаты отдавать приказания, машина парохода была застопорена. «Сигнал этот о прекращении паров сделал Меншиков, не желая столкновения с англичанами] в чаянии всё ещё, что обойдётся без войны». Рейнеке на страницах дневника дал волю своим чувствам: «Какая дичь! Вообще распоряжения Меншик[ова] нерешительны, медленны, по-бабьему мелочны и малодушны».
В тот самый момент, когда чужой пароход взял шхуну на буксир, над ним взвился английский флаг. Англичане явно издевались над русским флотом. Но Корнилов — не Меншиков: он велел немедленно развести пары на «Херсонесе», а двум фрегатам и двум бригам сняться с якоря и атаковать неприятеля. Фрегаты слегка замешкались у бона — требовалось поднять заграждение, чтобы пропустить их в море, — но довольно быстро нагнали пароход и уже готовы были открыть огонь; тогда англичанин обрубил канат. На купеческой шхуне нашли только одного спрятавшегося матроса. Ветер стал стихать, фрегаты замедлили ход; тогда английский пароход, словно в насмешку, пошёл им наперерез, затем сделал несколько выстрелов и скрылся.
После этого происшествия у русских моряков возникло ощущение, что в Чёрном море они воюют не с передовыми морскими державами, а с пиратами времён Фрэнсиса Дрейка. Корнилов в письме брату так и назвал их — «цивилизованные флибустьеры». Нападения на купеческие суда были с 1 по 4 апреля. Нападавшие забрали лодки с «разною дрянью», как выразился Корнилов, в том числе одну с «шубами и юбками нашей англичанки и горничной, которые отправлялись из Одессы в Николаев». Он переживал об одном: — о недостатке пароходов: «...сердце раздирается... приходится или терпеть подобно одесскому оскорблению, или ставить на карту последние ресурсы... Жаль, что не подождали годика три, тогда бы мы не так их бы приняли, но Бог за правое дело, не всё же эти друзья вместе будут, а порознь мы померяемся»275.
В Севастополе в это время чинили корабли, пострадавшие в Синопском сражении, боролись с цингой, привезённой из гарнизонов Кавказа, строили укрепления: на холме Северной стороны (сейчас называется Радиогорка), по дороге к Херсонесу, в Балаклаве, в Южной бухте, у Пересыпи и Малахова кургана на Корабельной стороне. Заработали три телеграфа — один в городе, второй на Херсонесском маяке, третий у Георгиевского монастыря. Инкерманские створные маяки закрыли хворостом, на Херсонесском маяке ночью огней не зажигали.
По сообщениям в газетах, англичане признали атаку Севастополя с моря для себя опасной, предложили туркам привести два-три старых корабля и затопить перед севастопольским рейдом, чтобы преградить выход российскому флоту. Другой их план — высадить десант и атаковать город с берега.
Эти планы Рейнеке обсуждал с Нахимовым, который съехал на берег для совещания
