«Дженна, — через некоторое время мысленно произнесла она, обернувшись к жрецу. — Ты хотел знать… Запомни же, моё имя — Дженна».

* * *

В своём воображении она представляла грозу посреди ясного неба, молнии, огненные столбы или хотя бы искры — хоть что-то необычное, что стало бы свидетельством случившегося волшебства. Однако даже в её ощущениях ровным счётом ничего не изменилось. И теперь она не могла с уверенностью сказать, когда именно спало её проклятье: за мгновение до поцелуя, в момент или сразу же после него? Или?

Обратилась ли она в лягушку с наступлением ночи или все её страхи изначально уже не имели смысла? В том саду Алем целовал её человеческие губы, ведь целовать лягушачью пасть попросту невозможно! Но что же, в таком случае, сняло заклятие, если не поцелуй? Чувства Алема? Её собственные чувства к нему? Но оба они уже испытывали их в тот вечер, когда учёного взяли под стражу.

Что бы то ни было, но проклятие спало. Принцесса Гриерэ ощущала себя более чем хорошо. Она сохранила красоту и грозный, упрямый нрав, но теперь она могла подчинить себе ярость, когда это было необходимо. И она была счастлива.

Её Высочество была счастлива настолько, что резкое похолодание и даже серые хлопья, падающие с неба, не могли расстроить этой радости. Несомненно, она ещё обсудит изменение климата с Его Святейшеством. В ближайшее время им обоим придётся немало пообщаться, и поводов тому будет множество, как печальных, так и радостных. Но сейчас, плотнее закутавшись в меховое манто и пришпорив белую кобылу, она скакала по заснеженному лесу.

Как бы ни было снято её проклятье, какие бы механизмы ни привели в действие исцеляющую силу волшебства, Её Высочество ждало ещё одно испытание магией. По крайней мере, об этом говорила сумеречная наёмница. Принцессу ждала встреча с той, которую она никогда в жизни не видела, но которая дала ей жизнь.

Добравшись до места, обозначенного на карте, девушка спешилась. Выросшая вблизи древних болот, она с детства знала, насколько коварны и опасны могли быть трясины. А воспитанная отцом скорее как сын, нежели дочь, она прекрасно умела по ним ходить, и потому быстро и без особого труда принцесса нашла и таинственную усыпальницу.

Несмотря на воцарившийся зимний холод, чаши белых лилий цвели как ни в чём не бывало, а лёд, сковавший тонкой коркой всё остальное болото, не тронул поверхности густой чёрной воды. Однако высокие прямые деревья вокруг усыпальницы окутал сверкающий иней, и оттого рассеялся мрак между ними.

Девушка не знала, да и не могла знать, но из-за неестественного похолодания что-то неуловимое и очень важное теперь переменилось в этом месте. Замедлилось течение жизненных сил. И некто сильный и страшный теперь спал на дне глубоким сном.

Принцесса Гриерэ склонилась над застывшей под водным саваном женщиной, словно смотрясь в своё отражение. Но только она могла заметить, что это волшебное сходство между ними всё же имело одно огромное различие. Черты лица матери — её брови, прикрытые глаза, тонкий нос и розовые губы — хранили в себе столько тепла и нежности, сколько Гриерэ не могла отыскать в себе даже в минуты их самой искренней и живой близости с Алемом Дешером.

Девушка глядела на женщину и недоумевала. Время шло, но ничего не происходило. Волшебство не работало.

— Мамочка, — с отчаяньем всхлипнула она, касаясь воды кончиками пальцев. — Как же мне снять твоё проклятие? Как же мне найти в себе столько тепла, чтобы растопить лёд твоего сна? — Девушка стиснула зубы, чувствуя, как в груди у неё разгорается гнев. — О, дав мне жизнь, ты словно бы не поделилась со мной ни каплей своей нежности. Я выросла злой и грубой. И в этом я винила себя. Но теперь, когда я вижу тебя, я понимаю, почему так произошло… — принцесса сжала кулаки, она вся дрожала от ярости. — Отнятая у тебя при рождении, я не сумела впитать в себя любовь и нежность приёмных родителей! В тоске по тебе я отвергала их любовь! Но всё ещё можно исправить! Слышишь? Мамочка, проснись же! Мне нужна твоя любовь и твоя нежность! Пусть я не научилась любить по-настоящему! Пусть моё сердце досталось мне от чудовища, которое стало моим отцом! Пускай мне перешёл его гнев и не передалось твоего человеческого тепла… Я такая… Как те уродцы в банках! Может, и не было никакого проклятья, а?! Просто… я гибрид, я недочеловек! Я не умею любить… Так сложилось… — Она упрямо вскинула голову. — Не умею. Да и пусть! Но я буду тебя защищать! Слышишь? Проснись! Я клянусь, что больше никому не позволю причинить тебе вред! Я… — она заплакала. — Я буду заботиться о тебе и любить, как могу. Как умею…

Её злые горячие слёзы упали в воду. И чёрное зеркало дрогнуло, пошло мелкой рябью. А женщина в его глубинах вдруг открыла глаза. Их взгляды встретились, а руки потянулись навстречу друг другу, размыкая плотный покров воды.

Мать и дочь встретились, чтобы никогда больше не расставаться.

Эпилог. Путники

Под серым небом сквозь промёрзшие поля и луга растянулся широкий тракт. Не было слышно ни обычного стрекота насекомых, ни даже птичьих трелей. Лишь мерно стучали капли по полотняной крыше, позвякивали медные бубенцы на сбруе лошадок да, упрямо перемешивая густую дорожную грязь, скрипели колёса телеги.

Выступающая вперёд округлая крыша защищала возницу от мелкого холодного дождя. Вирил Уом тихо напевал себе под нос задорный мотивчик. Он был всё так же весел и добродушен, ибо таков он был. Но его чёрные волосы приобрели теперь оттенок серебра. Многое пришлось ему пережить за свой век, и старость прибирала своё.

Однако вопреки тяжёлой судьбе, выпадающей на долю всех бродячих артистов, Вирил Уом не терял неизменной жизнерадостности. Напротив, он свято верил в то, что всё происходящее, будь то трудности или препятствия, оказывается в итоге лишь на благо.

Вот и семья его снова выросла. Теперь Вирил раздумывал над новой программой выступлений, ведь отныне они были уже не просто музыкантами и танцорами.

Моросил дождик, позвякивали бубенцы. Из печной трубы белой струйкой поднимался дымок. Внутри повозки было тепло, уютно и пахло горячей стряпнёй. Бонита Уом подала знак, и Филе с Поле принялись стучать ложками со всей присущей им музыкальностью. Заслышав это, Вирил направил лошадок к обочине и натянул поводья.

В