Иванов усмехнулся:

— И это в лучшем случае.

Спиридонова словно не заметила его усмешки:

— Но народ поверил им, пошел за ними — и вот результат.

— Мария Александровна, — с горечью сказал Иванов, — и вы, вы верите тому, что пишет «Правда»? Вы?

— Голубчик мой, — Спиридонова устало пожала плечами. — Думаете, мне легко признавать, что столько лет наша партия шла ошибочным курсом? Нет, голубчик мой, совсем не легко. Но, как я уже говорила, цифры — вещь упрямая. Их нельзя подделать. А цифры говорят, что большевики сдерживают победу за победой…

А между тем Иванов был прав. Дела в стране обстояли отнюдь не так светло и благополучно, как рапортовали делегаты съезда. Конец 1929-го — 1930-е годы — один из критических моментов истории СССР. С НЭПом было покончено. Чуть больше чем за полгода до XVI съезда вышла статья Сталина «Год великого перелома», утверждавшая «коренной перелом» в отношении крестьян к коллективизации. Через несколько дней после ее публикации, 10 ноября 1929 года, собрался Пленум Центрального Комитета и Центральной контрольной комиссии — один из самых загадочных пленумов за всю историю партии. На нем обсуждались целых три доклада о народном хозяйстве, но тексты самих докладов в печати почему-то так и не появились. Даже речь Сталина, произнесенная на этом Пленуме, никогда не публиковалась — небывалое дело! Народу разрешено было ознакомиться лишь с историческими резолюциями, весьма туманными, состоящими из общих фраз, которые отнюдь не вносили ясности в происходящее. Кроме одной.

В этой резолюции (последней) осуждение Бухарина и других «правых уклонистов» было предано гласности. Бухарин выступал против поголовной коллективизации, призывал к осторожности =— Бухарина вывели из состава Политбюро. Его, Рыкова и Томского во всеуслышание предупредили, что «в случае малейшей попытки с их стороны продолжить борьбу против линии и решений ЦК ВКП(б) партия не замедлит применить к ним соответствующие организационные меры». Это означало, что всякое сопротивление внутри ядра высших руководителей государства было сломлено и дорога была расчищена.

В эти же месяцы намечается ошеломительное ускорение выполнения пятилетнего плана.

Те, кто родился до начала семидесятых, думаю, прекрасно помнят лозунг, которым в брежневские годы пестрели все газетные передовицы. Его писали у входа на любое предприятие, он набил у людей оскомину и дал повод для несчетного количества анекдотов: «План выполним и перевыполним», «Пятилетку — досрочно!» Так вот, прозвучало это впервые именно тогда, в двадцать девятом. «Пятилетку — в четыре года!» — этот лозунг, «лозунг агитации», был необходим Сталину для осуществления своего руководства. Уже тогда его выводили на красных полотнищах, вывешивали в заводских цехах, повторяли на митингах вперемежку с чуть ли не матерной бранью в адрес «маловеров и нытиков». В Москву отправлялись «красные составы», груженные «сверхплановой продукцией». Любой мало-мальски здравомыслящий человек мог бы сообразить, что выполнить за четыре года программу, крайне трудную и напряженную даже для пятилетпего срока, явно нереально, а значит, опасно и для самой «агитации». Но Сталина такие мелочи не останавливали. Как пелось в известной песне: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…»

Вслед за провозглашением лозунга принимались директивы. Кампания «Пятилетку — в четыре года» сопровождалась нарастающим, небывалым, астрономическим раздуванием всех предусмотренных показателей.

Один из самых лихорадочных приступов этого повышения показателей пришелся как раз на XVI съезд партии. По одной из ныне известных версий, еще накануне съезда Сталин с Молотовым явились в Совнарком и потребовали, чтобы все цифры плана в целом были удвоены. Никто уже не решался им возражать…

Понятно, что сельское хозяйство в такой «передовой» стране никак не должно отставать от промышленности. И 5 января 1930 года вышло Постановление ЦК ВКП «О темпе коллективизации и мерах помощи государства колхозному строительству». Главные сельскохозяйственные области и даже целые республики теперь предполагалось коллективизировать не за пятилетие, а в ближайшем году. Как «гнилую теорию», Сталин отвергал возможность развития этого процесса «самотеком». Колхозы и совхозы следовало «насаждать» в деревне извне, со стороны «социалистического города», по отношению к которому крестьянин уже не будет испытывать «зверского недоверия». Так начался период перехода к массовой и принудительной коллективизации.

Много позже, в 1942 году, Уинстон Черчилль спросил у Сталина, много ли жертв потребовала коллективизация. Сталин вскинул вверх руки с растопыренными веером пальцами. Что он хотел этим сказать? Много, очень много? Или приблизительная цифра — 10 миллионов погибших? По данным западных историков, эта кампания организованных репрессия и голода стоила русскому народу 20 миллионов жизней.

Но всего этого Мария Спиридонова просто не знала.

…Иванов сухо простился и исчез за поворотом тропинки, за кустами лавра и густой крымской акации. Спиридонова стояла, крепко сцепив перед собой руки и смотрела куда-то в пространство. Саня Измайлович, не проронившая ни слова за всю беседу, подошла к ней и успокаивающе погладила по руке:

— Ну, будет, Марусенька, будет. Пошли домой.

Та вздохнула, словно очнулась:

— Пошли.

Почти всю обратную дорогу они молчали. И лишь уже войдя в парк, Мария вдруг резко остановилась, повернулась к подруге:

— Я поступила правильно, как ты считаешь? Твое мнение?

Саня не колебалась:

— Да.

Подумала и повторила:

— Да. Ты во всем права, Маруся. Жаль, конечно, нашего прошлого… Жаль, что мы ошиблись, не рассчитали… Жаль…

Саня не договорила, но Мария ее поняла. Слишком многое было принесено в жертву борьбе, которая теперь казалась не только проигранной, но и бесполезной. Жаль… Не то слово!

Спиридонова провела рукой по лицу, словно отгоняя мрачные мысли. Что же делать, если родились они под такой несчастливой звездой. Судьба была к ним до сих пор слишком жестока, лишив любви, молодости, красоты, не дав даже крохи обычного человеческого счастья. Но, может быть, теперь она получила необходимые жертвы и наконец сжалится над двумя уже немолодыми усталыми женщинами? Пусть эта жестокая судьба оставит им хотя бы веру, что жизнь прожита все же не зря. Большего они и не просят…

— Знаешь, мне что-то не хочется идти в дом, — негромко