Из письма А. Шрейдера:

Утром в день освобождения к Марусе привезли Иру и Бориса. Они подготовили ее, как могли, к перемене. Когда, часа в четыре, я зашел в ужасную келью Маруси, она, уже одетая, сидела на постели. Меня не узнала и очень испуганно посмотрела в мою сторону (узнать меня и вообще было трудно без бороды и усов).

Ноги распухли. Цинга в последней степени. Кровохарканье только что прекратилось.

До Малаховки далеко — везти по железной дороге было бы почти безумием. Да еще до вокзала на извозчике.

Я звонил по всем инстанциям, прося автомобиля. Мне всюду отвечали, что автомобили за город даются лишь для «оперативных» целей.

Воскресенье.

Никого добиться из тех, кто поважнее.

Следователь куда-то спешит. Наконец, милостиво соглашается довезти до вокзала.

Сели втроем.

Бориса и Иру не пустили с нами, хотя обещали мне позволить Борису проводить Марусю до вокзала. Они остаются, их сейчас поведут в тюрьму.

Я чувствую, что Маруся меня не узнает. Вдруг что-то прояснилось в ее измученных глазах. «Я слышу голос Саши Ш.», — сказала она. «Да, да, это он», — обрадовалась Саня. Но это только минутка, потом опять глаза потускнели, кажется, опять немного боится.

Около самого вокзала автомобиль испортился. С мукой пересаживаемся на извозчика.

Трясет.

Маруся видимо страдает, но молчит и даже рада. Чекист остался с автомобилем, мы одни. «Воля, воля», — шепчет Саня на ухо Марусе, и почти счастливая улыбка озаряет черные круги глаз. Тряска, шум.

Кто-то отделяется от толпы, подбегает к нам. Какой-то крестьянин. «Маруся, Саня, родимые!» — узнал. Быстро целует руку Маруси и исчезает в серой мешочной массе.

Наконец приехали. Опоздали на поезд. Нужно два часа ждать следующего. Прошу пропустить на платформу — объясняю кто. Не пускают.

На узлах сидит Маруся у закрытых ворот. Сзади огромный хвост — очередь на «вход» к поезду. Увидев мирную обстановку— узлы, мешки, детей, женщин, Маруся успокоилась, даже чуть-чуть дремать начала, прикорнув к воротам…

«Маруся, дай руку, попрощайся», — сказала Саня. Я наклонился, чтобы поцеловать эту восковую руку. Тут только Маруся узнала меня совсем — привлекла, поцеловала. «Саша». — «Да, да, конечно». — «Приезжай, милый…» Всем стало веселей, и все почувствовали: на воле выздоровеет Маруся.

Извозчик, привезший нас, слез с облучка. Проводил длинным взглядом. Без шапки. Привычный жест: перекрестился — оглянулся, отдернул руку — и только пробормотал: «Спаси ее, Господи!»

Спиридонова некоторое время находилась в санатории, затем на даче в той же Малаховке вместе с Александрой Измайлович. Непрекращающаяся слежка и затянувшаяся болезнь иногда доводили Спиридонову до невменяемости.

Содержание двум левым эсеркам большевистское правительство отпускало весьма скромное. Они имели на двоих: две старые юбки, одни старые ватные брюки: одну рваную кофту, две старые телогрейки, одно ватное пальто, одну вязаную шапку, три пары рваных варежек, одно старое ватное одеяло, одно рваное полотенце, одну эмалированную тарелку, одно железное блюдо, две железные кружки, три деревянные ложки, один старый эмалированный кувшин, одну кастрюлю с крышкой, две чугунные сковородки и еще несколько предметов домашней утвари, но Спиридоновой и Измайлович этого хватало.

Александра Измайлович и товарищи по партии пытались добиться для Спиридоновой разрешения уехать лечиться за границу. Но в ВЧК решили, что как раз заграничная жизнь может скверно подействовать на ее здоровье.

Из заявления А. Измайлович в Красный Крест:

Создается тяжелое положение, из которого лучший выход, раз отказано в выезде за границу, — простая тюрьма, где все ясно и определенно — тюремщик есть тюремщик, врач есть врач, товарищ — товарищ; нет маскировки, лжи, косых подсматривающих глаз, подслушиваний и прочей ужасающей моральной атмосферы, которой была богата больница в Штатном, бывшая утонченным местом пытки больной, и с чем однородным становится наше малаховское пребывание.

И столько же исходя из ясно выраженного желания больной, сколько из своего убеждения, я обращаюсь в Красный Крест с просьбой всячески добиваться возможности нашего с Марией Александровной помещения в Таганскую тюрьму, в нормальную среду товарищей по заключению, с которыми мы можем быть в общении вне всякой слежки и разрешений, чем в значительной мере будет нейтрализовываться угнетение психически больной решетками и внешне очевидным заключением.

Условия «воли» (под хуже чем гласным надзором), созданные для нас в ЧК, являются не меньшим издевательством и вредным для нас, создавая лишь власти ложное реноме «гуманности».

«МЫ ВЫЧЕРКНЕМ ВАШУ ФАМИЛИЮ ИЗ ЭНЦИКЛОПЕДИЙ»

ДЕЛА СЕМЕЙНЫЕ

В мае 1923 года решением комиссии НКВД по административным высылкам Спиридонову сослали в Самарканд. Вместе с ней в ссылку отправились Илья Майоров, Ирина Каховская и Александра Измайлович.

Очень скоро Спиридонова и Майоров стали мужем и женой.

Насколько этот брак был счастливым, нам знать не дано, да и разобраться в отношениях двоих до конца могут только двое. Он был моложе ее, недурен собой, а Мария в свои тридцать восемь смотрелась старухой. Но дело не во внешности. Сама же Спиридонова рассказывала, что в семидесятилетнюю Веру Фигнер молодежь влюблялась до беспамятства.

Думаю, что женская сущность Марии Спиридоновой так и не выявилась. Если верить астрологам (Мария Спиридонова родилась 16 октября 1884 года), то в ней — в Скорпионе — дремала огромная энергия, пробуждающаяся в кризисных ситуациях, которая делала человека, в зависимости от ситуации, грешником или святым. Мария Спиридонова была святой. Недаром ее называли «эсеровской богородицей»…

И Майоров, наверное, сумел увидеть ее не такой, какой она смотрелась в зеркале, а такой, какой была на самом деле: прекрасной внутренней красотой молодой и деятельной души…

Жили они почти коммуной: «большая» и «малая» семьи. Собственно семья Марии Спиридоновой состояла из четырех человек. Кроме нее и мужа с ними жил отец Ильи Андреевича, еще довольно крепкий старик. В результате всех революционных