В Москве она сразу стала одной из активных партиек и поэтому довольно тесно общалась с Марией. Хотя не только поэтому. С каждым днем они симпатизировали друг другу все больше и больше.

— Считаю, что Каховская права, — жестко сказала Спиридонова. — А маньяки опасны для масс еще и тем, что хорошо умеют прикидываться нормальными людьми. Поэтому необходимо их всячески разоблачать. А для этого наши товарищи должны сами поступать на фабрики и заводы, должны органически сливаться с массами, приобретать влияние и связи, участвуя в повседневной жизни рабочих, и ежедневно, ежечасно бороться за их права. Главное, в чем мы испытываем сейчас недостаток, — это умелые пропагандисты…

После окончания заседания, проводив последнего гостя, Камков вернулся в комнату. Спиридонова полулежала в большом кресле, откинув голову на спинку и закрыв глаза. Он встревоженно шагнул к ней:

— Что с тобой, Маруся?

— Да так. Что-то чувствую себя неважно.

Камков с сомнением посмотрел на нее. Неважно — слабо сказано. Глаза Марии лихорадочно блестели, на щеках — красные пятна. Когда она пришла, то что-то вскользь сказала о своем нездоровье, просила не садиться к ней слишком близко — вдруг заразит.

Камков переспросил:

— Что, совсем плохо?

— А, пустяки. Пройдет.

Он взял ее за руку:

— Господи, да ты вся горишь!

Через час Мария уже металась по постели, никого не узнавая и бредя. Температура поднялась до сорока. Это был тиф.

В середине ночи, часов около двух, на лестнице в парадном поднялся страшный шум. Голосила соседка снизу:

— Ой, голубчики, что ж вы делаете, родненькие! Да не она это, не та проклятущая, кого вы ищете!

— Молчи, бабка! А то и тебя возьмем, — отвечал ей чей-то суровый бас.

«Опять облавы, — как-то отстраненно подумал Камков. В другое время он бы страшно встревожился, но сейчас его голова была занята болезнью Марии. — Лишь бы она не услышала эти вошли…»

Но больная не слышала ничего.

Вдруг раздался резкий и требовательный звонок, и сразу после этого в дверь забарабанили кулаком:

— Откройте, ВЧК!

Тут Камков очнулся. Он метнулся к дверям, потом обратно, посмотрел на Спиридонову: она была без сознания.

— Открывай, твою мать! — ревел за дверью чекист.

Камков решился и пошел к дверям.

— Что вам здесь нужно? — напористо спросил он, помня, что лучший способ защиты — нападение. — Я работник правительства..

Крупный немолодой чекист неласково усмехнулся:

— Извини, товарищ, перед ЧК, как перед Господом Богом, все равны. Велено арестовать Марию Спиридонову. Есть сведения, что она находится в этом доме. Так что разрешите осмотреть квартиру.

Он бесцеремонно отодвинул Камкова с дороги и прошелся по комнатам. Перед постелью остановился, вгляделся пристальнее в лицо лежащей:

“ А это кто? У вас есть документы на эту женщину?

— Она больна, — сдержанно сказал Камков. — Она очень больна. У нее тиф.

Чекист слегка отшатнулся, видимо испугавшись, но быстро взял себя в руки. Он достал из-за пазухи мятый снимок, бросил взгляд на фотографию, потом на больную:

— Да вот же она!

— Неужели вы ее арестуете? — возмутился Камков. — Она же не может встать, она без сознания!

— Ну так пусть лежит арестованная! Здесь мы оставим охрану, а вам, товарищ, придется пройти со мной.

— Но…

— Не возражайте.

Когда Камков спускался по лестнице в сопровождении двух бравых чекистов, ему вслед все еще неслись душераздирающие вопли соседки снизу:

— Спирина она, Спирина! Доченька моя Спирина по мужу, за что вы ее берете!

— За компанию, — усмехнулся один из чекистов.

Из письма Александры Измайлович:

Первые месяцы вообще наши тюремщики были необычайно любезны. Не прибегали к насильственным переводам с одного места на другое, пускали Бориса, давали свиданья и другим товарищам (Каховская, Богоявленская). С месяц продержали в Марусиной квартире. Стража — человек 5–6 чекистов — держали себя в высшей степени корректно, всячески старались, чтобы больная не видела и не слышала их. Мы с Борисом ничего не говорили с М. об аресте, да она и сама никогда не разговаривала об этом. Вообще, она почти постоянно молчала, стиснув зубы, а если говорила, то всегда шепотом и [тайно] от других, боялась громкого голоса. Она все время жила своей внутренней больной жизнью, своими кошмарами, вне действительных условий. Но основное в ее кошмарах было одно: неволя, тюрьма, сознание творящихся насилий над другими и над ней. Ее окружают постоянно то царские жандармы и казаки, то ленинские чекисты. Их образ принимали приходящие к ней доктора. Мы с Борисом становились, приводя их, сообщниками тюремщиков в ее глазах, предававшими ее.

В таком состоянии привезли ее, с нашего согласия, из ее квартиры в лазарет ВЧК (для сотрудников, а не для заключенных). Внешние условия здесь были лучше, чем в ее комнатушке.

Самый перевоз сильно встревожил ее. Главным образом, вероятно, автомобиль, связанный уже с впечатлениями предыдущих арестов и поездок в суд и из суда. Первое время на новом месте ей стало гораздо хуже. Ночи проходили в сплошных галлюцинациях.

Мы с Борисом старались изо всех сил создать ей впечатление воли. Он уходил, приходил, мы мирно разговаривали около нее старались смеяться, читали вслух, ели, пили чай. Он оставался часто ночевать. Заходили на короткое время Ира Каховская, Соня Богоявленская — живчик, молодая, веселая, способная расшевелить покойника. К Соне М. не могла привыкнуть, но приходы Бориса и Иры действовали на нее заметно благотворно. Не принимая сама участия в наших беседах, она любила садиться около и смотреть на нас. Лицо становилось спокойнее, из глаз уходило постоянное выражение тоски или ужаса. После трех месяцев почти сплошь бессонных ночей, повергавших нас с Б. в немалое изумление, — как может существовать человек, почти не подкрепляясь сном, — стала спать часов 5–6 в сутки. У пас явилась