— Ты же любил меня. Теперь я вижу: любил. Но что-то же осталось, не все перегорело. Если рисунок этот сохранил и не выбросил, не сжег до сих пор, значит, осталось. Ты ждал меня, всю жизнь ждал — и я пришла… Поверь мне, Марат, я всю жизнь шла к тебе, но так сложилось, не могла я… бросить то, что имела… Только теперь… Но я прощения просить не буду, я его заслужить хочу — остатком жизни с тобой. Я верно служить тебе буду, я нужна тебе, я знаю. Ты только позволь остаться — кем хочешь — женой, домработницей, няней при тебе… — И закрыла ладонями лицо.

Он не ожидал этих слов, стоял в растерянности. Опытный его слух, чуткий к слову, уловил многократно повторенное «я», и горечью отозвалось в нем такое открытие. Сразу устав от всего этого, он пошел к кровати и сел, неотрывно глядя на нее. Наташа, его Наташа, о которой думал он в долгие годы войны и после войны, всю жизнь думал и ждал, потерянно сидела теперь напротив, не смея в глаза ему взглянуть, трепетно ожидая ответа, и надо было ему одно только слово сказать — она сорвалась бы с места, кинулась к нему, на колени упала, ноги его обнимая, заливая слезами… Он так живо представил себе это, что даже ноги подобрал и прикрыл одеялом.

Кровать тяжело скрипнула под ним, и Наталья Сергеевна подняла голову, полные слез глаза подняла к нему. Милый несчастный Марат, одинокий, обойденный счастьем… Она же нервизмом в клинике занималась, знала, чем одиночество кончиться может, но почему-то раньше к Марату это не прикладывалось, сейчас только открылось ей, как он плох. Ей хотелось для убедительности из Павлова ему что-то привести, из Гуфеланда, чтобы понял он и принял ее, готовую одиночество его разрушить, но цитаты застряли на языке.

— Я нужна тебе, нужна, — твердила она. — Нам вместе быть надо, рядом, ты сам это знаешь…

Измученный вчерашним припадком, бог знает что передумавший в часы пробуждения — и о Наташе тоже, Марат почувствовал легкое головокружение, зажмурился и рукой повел, словно хотел удержаться.

Этот его жест Наталья Сергеевна поняла по-своему в поднялась, глядя на него и не видя уже ни его глаз, ни лица, только зыбкий контур, вдруг, отдалившийся.

— Ты прости меня, — с трудом выговорила она. — Я, старая дура, вообразила себе…

Она уже к двери пошла, но Марат раскрыл глаза и сказал робко, просительно:

— Ты не уходи, пожалуйста. Без тебя худо мне одному. — И видя, что она опять безвольно опустилась на диван, увереннее уже продолжал: — Я вот о чем думаю… В мире более четырех миллиардов человек. Они живут в разных странах, говорят на различных языках; у них свои обычаи, привычки, склонности, свои заботы и радости. И может показаться, что ничто не связывает их. Ну вот меня и какого-нибудь крестьянина с острова Маврикий, к примеру. Мы так далеки друг от друга. Но это только кажется. Все мы взаимосвязаны на своей планете. Мы можем не ощущать прямой связи, но все равно невидимые нити тянутся от нас к любому другому человеку, где бы он ни жил. От меня к тебе и к каждому из четырех миллиардов. Потому что у нас один общий дом — наша Земля. Нельзя жать в одном доме и не быть связанным, правда? — Вдруг он оживился: — Знаешь, канал, по которому сибирская вода потечет к нам сюда, оказывается, возьмет начало из Оби возле села Белогорье. Я это село очень хорошо помню. Там и Березово недалеко. Помнишь картину Сурикова «Меншиков в Березове»? А от опального сиятельного князя ниточка к Петру тянется, к его попытке повернуть Амударью в Каспий…

— О чем ты? — со слезами обиды, непонимающе глядя на него, спросила Наталья Сергеевна.

Его удивило, что она не понимает.

— О жизни, — ответил он, — о чем же еще…

В эту ночь ему привиделся странный сон. Будто идет он не то по полю, не то по пустырю, но по самому краю, потому что справа тянется глухая стена, обшарпанная, с отбитой штукатуркой и обнажившимися старыми кирпичами, уже трухлявыми, осыпающимися мелкой красной пылью. Почему он так хорошо разглядел и запомнил эту стену — потому что между ним и стеной неслышной походкой, невесомо, словно летал, двигался Витька Крестьянинов. И все говорил, говорил, а Марат не смел отвернуть голову, принужденно кивал в знак внимания, хотя внимания-то и не было: он ведь знал, что Витька умер, что это его воскрешение и появление здесь — временное, отсрочка какая-то. Все про то знали, один Витька ничего не ведал и говорил увлеченно, взмахивая руками, как крыльями, и взмывая при этом, — говорил про что-то отвлеченное, философствуя, суть же ускользала от Марата. Да и не вслушивался он, удивляясь, что в такой момент, когда часы, а может быть, минуты сочтены, можно рассуждать о каких-то высоких материях. Он к Витьке прикован был взором и вниманием, боялся упустить тот миг, когда отсрочке выйдет конец и Витька опять вернется в свое мертвое состояние. Вот только как это произойдет, неизвестно, и потому особенно страшно ждать. А надо еще спокойствие на лице изобразить, чтобы Витька ни о чем не догадался, чтобы все шло как обычно среди людей. И вдруг Марату открывается: Витьку эта стена примет, там он и почиет. Этим нелепым старинным словом и открылось…

А Витька, разговаривая с ним, чуть застенчиво улыбался — за эту тихую улыбку все девчонки у них его обожали, — и вдруг внятно, чуть распевно произнес:

— И понятно мне, что заключили времена с пространствами союз… Нет, вначале еще строчки, но я их подзабыл… Вот: на драконе умершей мечети я помчался вдаль… Снова забыл. Прости, что-то я стал забывать, давно ведь сочинил. — И тут улыбка сошла с его лица, словно тень легла. — Слушай, Марат, скажи честно: тебя еще не мучает вопрос о смысле жизни? Ну, для чего мы живем на земле? Для чего каждый из нас появляется на свет? Вот не станет нас, а жизнь будет идти своим чередом, будто нас и не было. Но ведь для чего-то же мы были! — Голос его зазвенел. — Для чего?