стали укладываться. Скамьи были узкие и неудобные, но все же лучше, чем в парке под открытым небом. Фрэнк облюбовал скамью возле колонны. Они собирались лечь голова к голове, чтобы портфель служил подушкой для двоих. Но тут Фрэнк увидел, что за спинкой скамьи пристроился давешний калека. Он кряхтел, сопел, устраиваясь на ночь, и все смотрел на них с подозрительностью. Джозина дернула мужа за рукав и глазами показала: уйдем в другое место. Но он ласково похлопал ее по плечу и протянул плед:

— Укройся и спи спокойно. Стоит ли переживать по всякому пустяковому — поводу. Есть люди, которым во много раз хуже.

— Что ты имеешь ввиду?. — вызывающе спросил нищий и встал, чтобы лучше их видеть. — Кому это еще хуже, чем вам?

Ясно было, что он напрашивается на скандал.

— Слушай, приятель, — примирительно сказал Фрэнк. — Давай лучше спать. Сейчас не время для дискуссий. Спокойной ночи.

И Джозина сказала:

— Спокойной ночи.

Однако нищий не унимался.

— Смотрите на них! — повысил он голос. — Это русские шпионы и агитаторы! Они распространяют здесь красную заразу. Им, видите ли, не нравится наше общество, наш строй, наше благоденствие! Из-за таких приходят к нам все беды.

В разных местах зашевелились, стали приподниматься люди. Их лица, освещенные трепетным светом догорающих свечей, не выражали ни тревоги, ни любопытства.

Подошел служка, остановился, глядя на Пэттисонов сверху вниз.

— Кто вы такие? — спросил он.

— Я писатель, — тихо, стесняясь, ответил Фрэнк. — Так вышло, что вынуждены ночевать здесь… Временные трудности…

— Они красные, а красные все безбожники, — зло вставил нищий. — Им не место в святом храме.

— У нас не примято спрашивать документы, — с сомнением, все еще не зная, что предпринять, произнес служка, — но мы не хотели бы…

— А мы примерные прихожане и не хотели бы подвергаться здесь оскорблениям, — начал сердиться Фрэнк. — Мы хотим спать, и раз уж вы были так милосердны и разрешили…

— Он еще огрызается! — закричал калека. — Почему этим тварям позволяют осквернять божий храм? Гоните черномазых в шею! Мы не хотим быть под одной крышей с вонючими неграми!

Обитатели храма стали вставать, кое-кто подошел, чтобы поближе рассмотреть красных негров. Огромные тени заскользили по стенам.

— Вам придется пройти со мной, — сказал служка.

Возражать и сопротивляться не имело смысла. Пэттисоны молча поднялись, Фрэнк свернул плед и сунул в портфель. Втроем они пошли через гулкий темный зал под неотступными взглядами отверженных.

— Ничего, — шепнула мужу Джозина. — Не стоит из-за этого расстраиваться. В конце концов сейчас и на улице тепло.

— Конечно, — согласился он и подумал, что хорошо бы провести эту ночь на улице, а не в полицейском участке.

Уже возле дверей они заметили, что позади, сердито бормоча что-то, ковылял нищий. Нет, спокойной эта ночь не будет, решил Фрэнк, и впервые за последние дни почувствовал, как зарождается в груди страх.

26

Обрывки историй, которые узнал Марат и которые занимали его в последнее время, все не складывались в нечто стройное и законченное, неясного было много, туманного, концы с концами не сходились, и это огорчало его. Письмо тоже ничего не прояснило. Ему перевели с арабского — и все совпало, слово в слово с тем, что говорила ему тетушка Биби. Сколько ни пытался, он так ничего и не прочел между строк, и было горько сознавать, что писал это его отец. Подобно Казаковым ему тоже не хотелось верить в злой умысел, но куда пойдешь против фактов…

В этот вечер, так и не разыскав Казакова, он снова достал обрывок письма и в который уже раз стал рассматривать, чувствуя на себе его притягательную колдовскую силу. Когда он смотрел на этот пожелтевший листок с едва видными строчками, ему казалось, что вот-вот выплывет звено, которое и соединит всю цепь, — и тогда, громыхая, поползет она из прошлого, как из морской пучины, открывая взору всю себя, пока венчающий ее зеленый от водорослей якорь не ляжет спокойно на свое место в шлюзе. Этот образ полюбился в далекой ленинградской юности — грохот якорных цепей вызывал в нем чувство уверенности, надежности.

В мыслях он все чаще обращался к Тачмамедову, хотя не знал почему. Ему казалось, что Караджа знает что-то такое, что просветлит многое. Но как подступиться к нему? Марат не видел его больше двадцати лет и помнил лежащим в жару, и хриплый срывающийся голос помнил, и крепкие руки поверх одеяла, и замкнутое лицо с крепко зажмуренными глазами. Тогда он еще не стар был, щетина на впалых щеках отдавала вороненой синевой. Но когда, открыв на звонок дверь, глянул Марат на белобородого старика, сразу же узнал его. И даже еще раньше, едва тренькнул «бим-бом», предчувствие подсказало, кто этот поздний гость, и сердце сжалось в комок, затаилось, приготовившись к встрече.

Он стоял за дверью в красном полосатом халате, в бараньей папахе, с палкой в узловатой черной руке, и смотрел колюче из-под насупленных густых белых бровей. Стоял молча, не поздоровавшись даже, только смотрел и дышал тяжело после подъема по лестнице.

— Заходите, яшули, — отступил пораженный Марат.

Крякнув, старик шагнул через порог, поставил палку к стене, не нагибаясь, привычно сбросил разношенные башмаки и в теплых, не по погоде, носках первым прошел в комнату.

Возле стола старик недовольно засопел и поморщился, как будто непредвиденное препятствие встретил на своем пути. Марат поспешно оттащил стол в сторону, благо ковер под ним был, а не голый линолеум, бросил с дивана подушку и пригласил гостя садиться.

— Я чай приготовлю, — сказал он срывающимся от волнения голосом.

Эта отсрочка очень нужна была ему. Там, на кухне, можно в себя прийти, хоть как-то обдумать неожиданное происшествие, линию поведения определить.

Старик мельком глянул на него и усмехнулся.

— Не суетись, — проговорил он, — сядь. Или в доме нет больше никого? Жена где?

— Я один живу, — ответил Марат. — Я только чайник на огонь поставлю…

Синим пламенем вспыхнул газ над горелкой. Закрывая его наполненным до середины чайником, Марат немного помедлил, глядя на живой этот огонь, потом прислонился спиной к холодной бетонной стене.

Отходила растерянность,