явили себя горожанам, предводительствуемые тремя богатейшими и знатнейшими в Сиене красавицами, собравшись на главной площади – тоже весьма знаменитой своими красотами, – куда вышли под барабанный бой, притом с особыми для каждого из трех отрядов отличиями.

Первой выступала синьора Фортегуэрра; ее наряд, стяг и одежды ведомых ею дружинниц были фиолетового цвета, и девиз на знамени гласил: «Pur che sia il vero!»[50] И все были одеты, как яркие бабочки, в короткие платья, открывавшие прелестные икры. А второю выступала синьора Пикколомини, одетая в пурпур, – как и те, кого она привела за собой, под алым знаменем с белым крестом и девизом: «Pur che no l’habbia tutto!»[51] А третьей стала синьора Ливия Фауста, вся в белом, с облаченными в белоснежное сподвижницами и белым стягом, на каковом красовалась пальмовая ветвь и слова: «Pur che l’habbia!»[52]

Почтенные предводительницы и вся их свита казались богинями, и вокруг них толпилось три тысячи женщин – благородного происхождения и простых горожанок, зажиточных и не очень, но весьма привлекательных на вид и в богатых украшениях и нарядах из бархата, тафты, дамасского сукна и шелков; все они решились умереть за свободу; у каждой на плече была фашина, годная для возведения укреплений, и они принялись за дело с криком: «Франция! Франция!»; сим редкостным зрелищем кардинал Феррарский и господин де Терм, королевский наместник, были весьма восхищены и не нашли более интересного предмета для созерцания и восхваления; да и сам я от многих и многих слыхал, что ничего более великолепного они в своей жизни не видывали. Ведь одному Богу известно, сколько в тех местах женщин благородного облика и безупречных форм.

Мужчины же, и сами жаждавшие освободиться от ига, сделали больше того, на что имели силы, подвигаемые столь необычным примером и не желая ни в чем уступить нежному полу; потому они, во множестве по собственному почину, сбежались строить укрепления; там были дворяне и знатные синьоры, буржуа, торговцы, ремесленники, богатые и бедняки, люди светские и служители Церкви – все бросились на подмогу девицам и матронам. А когда работы закончились, дамы выступили боевым строем, мужчины встали рядом – и все двинулись на площадь к Палаццо Публико приложиться к статуе Девы Марии, покровительницы города, распевая священные гимны и песнопения в Ее честь; а голоса их звучали столь сладостно и согласно, что от удовольствия и умиления у всех на глаза навернулись слезы; после чего его преосвященство монсеньор кардинал Феррарский благословил их всех и каждого, и они разошлись по домам, исполненные рвения в будущем поступать лучше прежнего.

Это благословенное шествие дам напомнило мне (без всяких сравнений) о другом, вполне светском, но столь же красивом, что произошло в Риме во время Пунической войны (рассказ о нем можно найти у Тита Ливия). Там во время празднества шествовало трижды по девять – а всего двадцать семь – невинных девиц, весьма пригожих и одетых в довольно длинные платьица (история умалчивает, какого цвета); после завершения чествований они вышли на площадь и стали танцевать перед народом, выступая цепочками и передавая друг дружке шнурок, подпрыгивая и играя ножками в согласии с песенкой, которую сами и пели; прелестно было глядеть на сих грациозных созданий, дробно перебиравших ногами; ведь всегда люба глазам совершенная собою юная дева, которая умеет благородно и с приличествующими ужимками танцевать под музыку.

Я представил себе этот род танца – и мне вспомнился другой, виденный мною в юности; его исполняли мои юные землячки, а назывался он «подвязка»; они передавали друг другу подвязки из рук в руки, потом через головы, затем сплетали вместе, перешагивали и перескакивали через них, оплетали ими ноги, чтобы тут же грациозно выпутаться и расплести их, освобождаясь дробными прыжками; и притом продолжали глядеть друг дружке в затылок, не выбиваясь из строя песенки или сопровождавшей танец музыки; и на все это было очень приятно глядеть, поскольку в их прыжках, переплетениях и игре с подвязкой сквозила такая умилительность и стройность, что я удивляюсь, отчего этот танец не прижился при наших дворах: ведь нижние панталоны наших красавиц очень милы, и можно было бы любоваться очаровательными ножками, сравнивая, у кого самые узкие маленькие туфли и лучшая стать. Но на такой танец удобнее смотреть, нежели его описывать.

Но вернемся к жительницам Сиены. Ах, такие решительные и прекрасные создания не должны бы никогда умирать, как и слава о них, сохранившаяся в потомстве! Надобно вспомнить и весьма хорошенькую девицу из того же города: во время осады, видя, что брат ее болен и не может встать с постели, она, вообразите, тихонько, под покровом ночи, надевает его доспехи, выходит из дому и, словно двойник братца, приходит к защитникам; те принимают ее за него – и она остается там неузнанной всю ночь. Поступок, без сомнения, достойный, ибо хотя она и переоделась в мужское платье и облачилась в доспехи, но не для того, чтобы каждодневно носить их, а лишь желая выручить брата. Недаром говорят, что никакая любовь не сравнится с братской и сестринской привязанностью и что ради доброго дела не нужно ничего страшиться, выказывая благородство сердца там, где это потребно.

Думаю, предводитель отряда стражи, куда явилась эта девица, проведав о ее поступке, был очень огорчен, что не признал ее вовремя, чтобы сразу воздать ей хвалу или освободить ее от караула либо же развлечься созерцанием ее красоты и воинственной стати, поскольку не сомневаюсь, что она очень старалась подражать настоящим бойцам.

Конечно, нельзя не оценить это деяние по достоинству, и прежде всего потому, что оно оправдано столь естественным сестринским чувством. Иное дело, что можно поступить так же, но радея совсем о другом, – подобно миловидному Рикардету, который однажды, услышав слова своей сестры Брадаманты о красоте прекрасной испанской принцессы, о ее безнадежной любви, дождался, чтобы воинственная дева, его сестра, заснула, взял ее доспех и оружие и в таком обличье (а ликом и изящными манерами он походил на нее) вынудил бедную принцессу к признанию, предназначенному лишь для ушей подруги; а потом едва не погиб, если бы не милосердие Руджеро, сохранившего ему жизнь, приняв его за возлюбленную свою Брадаманту.

А еще о дамах Сиены рассказывал господин Дезюрсен, сеньор де Лашапель, бывший тогда в Италии и потом поведавший об их самоотвержении покойному королю Генриху; последний так восхитился, что слезы заблистали у него на глазах, и поклялся, что, приведись ему однажды заключить мир либо перемирие с императором, он тотчас снарядит галеры в Тосканское море,