Опустив голову, он подошел к окошку на лестничной площадке и мрачно посмотрел сквозь стекла в свинцовой оправе на зеленую полосу лужайки, на кустарник, сверкающий от утренней росы, на прекрасные красновато-коричневые тона череды буков. Всей этой красоты Роуз будет лишена, если только каким-то чудом он не сможет вернуть ее бедной девочке. Эта мысль наполнила его внезапной решимостью. Пусть он дурак, конченый и самонадеянный дурак, но он готов рискнуть.

Прескотт резко повернулся к Боули:

– Я попытаюсь провести операцию, хотя и не могу ничего обещать. Притом в ближайшее время, желательно сегодня вечером, после того как отдохну. Операцию здесь не сделать. Роуз нужно отвезти в дом медсестер или, если угодно, в комнату, примыкающую к моей старой палате в «Хеппертоне». А теперь извини, я поеду в отель.

Боули все еще не отрывал глаз от лица Прескотта, умоляющих глаз побитой собаки. Он не стал благодарить в ответ – выражение его лица не изменилось.

– Я знал, что ты так и поступишь, Роберт. – Боули нажал кнопку звонка в стене. – Тебе не надо ехать ни в какой отель. Если только ты не против, здесь для тебя приготовлена комната.

Глава 65

И снова Прескотт уступил, тронутый смирением Боули, чего раньше за Мэттом не наблюдалось. Однако, когда доктор оказался в роскошной спальне, в этом доме, в который он поклялся никогда больше не входить, его вновь стали одолевать сомнения: а не совершает ли он донкихотскую глупость? Его репутация и так была под угрозой. Неудача в такой операции, как эта, неизбежно станет темным пятном в его карьере. Он в сердцах попытался изгнать демонов из мыслей и сосредоточиться на подготовке к тому, что ему предстояло. Доктору Синклеру можно было доверить все местные мероприятия. Поразмыслив, он составил телеграмму, предписывающую медсестре из его лондонской операционной сесть на ближайший поезд на Манчестер. Именно в это мгновение загадочный луч света прорезал сгустившийся над ним мрак.

Прескотт глубоко задумался, черты его лица странно прояснились. И чем дольше он размышлял, тем сильнее становилось его необычное намерение. Именно здесь, в этом доме, Энн пришлось пережить унижение, столкнуться с несправедливостью. Почему бы ей не стать свидетельницей унижения Боули, не принять участие в этой финальной драме умиротворения? Право выбора было за ней. С внезапной решимостью он снял трубку телефона возле кровати и послал телеграмму Энн, прося ее бросить все, чтобы помочь ему при чрезвычайно сложной операции в Манчестере.

Легкая улыбка тронула губы Прескотта, когда он снял пальто и ботинки и лег, чтобы поспать несколько часов.

В четыре часа пополудни Прескотт проснулся. Открыв глаза, он почувствовал себя бодрым и энергичным, осознавая, что ждет впереди. Шестичасовой сон полностью освежил его. К тому же он почувствовал, что голоден, и позвонил дворецкому. Когда принесли обед, Прескотт обнаружил на подносе записку от Синклера: Прибыла медсестра Ли. Операция в «Хеппертоне» в 6 часов вечера.

За последнее время у Прескотта не было такого душевного подъема. Но теперь он сполна испытал это тонкое и волнующее чувство. Он не осознавал, что поводом для этого стала его любовь к Энн. Понимал только, что Энн будет там, снова будет работать с ним, помогать ему самим своим присутствием.

В половине шестого ему сообщили, что машина стоит у подъезда. Он выкурил последнюю сигарету, спустился вниз, и его отвезли в больницу. Без пяти минут шесть Прескотт вошел в операционную.

Энн была там. Он мгновенно осознал это, хотя даже не посмотрел на нее и выражение его лица не изменилось.

Когда она протянула ему халат, после того как он вымыл руки, он сказал официально, вполголоса:

– Спасибо, что приехали. – Не более того.

Она не ответила. Никаких слов не требовалось. К тому же ее учили редко использовать слова на этой сцене, где имели значение только поступки.

И вот все было готово, надета последняя марлевая маска. По знаку Прескотта вкатили на каталке пациентку, уже под анестезией. Три четких, хорошо отработанных движения – и Роуз лежала на операционном столе, на этой сверкающей конструкции из стали и хрома, тело пациентки было завернуто в белую простыню, а голова, теперь лишенная прекрасных волос, превратилась в сияющий под колпаками дуговых ламп шар, смазанный йодом.

Прескотт в последний раз осмотрелся, охватив взглядом Синклера в халате, стоящего напротив него, сутулую фигуру анестезиолога, четырех медсестер и Энн, – все в белом. Прескотт держался как странный дирижер, готовый исполнить с этой странной белой компанией симфонию жизни и смерти. Затем он положил пальцы в перчатках на ярко освещенный шар – голову живого человека, – натянул кожу и разрезал ее до кости. Без всякой просьбы в его руке оказались тампон, щипцы для артерий, еще один тампон. Затем трепан[41]. И он начал сверлить.

Каким странным был розоватый, пульсирующий мозг под полупрозрачными оболочками – этот нежный, думающий человеческий мозг, мозг Роуз Боули, обреченной на слепоту. Под воздействием ланцета оболочки расступились, и Энн, наклонившись, увидела извилины коры, замысловатые и гладкие.

В этот центр человеческой жизни необходимо было вонзить нож, проткнуть его, рассечь, вылущить очаг поражения, отделить больные ткани от здоровых. И все это должен был сделать Прескотт.

Тот, кто не отдавал себе отчета в запредельных сложностях и опасностях, связанных с этой операцией, не смог бы полностью осознать, насколько она ошеломляюще трудна. Но Энн все понимала. Она мысленно видела сотни клеток мозга в их изолирующих оболочках, как они соединяются между собой наподобие электрических цепей. Она знала, что Прескотту достаточно перерезать или пересечь одну сложную цепь, и случится непоправимое. Любая операция – вообще дело достаточно серьезное, но обычно хирург, по крайней мере, получает некоторое пространство для маневра: он может перевязать разорванную артерию и зашить неверный разрез. Здесь же нет права на ошибку, нет возможности что-то исправить, нет второго шанса.

Энн всем сердцем была с Прескоттом, когда он уверенно и неторопливо делал свое дело, склонившись над пациенткой. Он работал уже почти час, и до сих пор не удалось проникнуть в самое основание опухоли. Чтобы выделить и отодвинуть препятствующие этому волокна, требовалось время. Операция могла занять не менее трех часов. Тут следовало проявить бесконечное терпение, а также бесконечное мастерство. Энн заметила, что взгляд Прескотта становится все напряженнее, на его лбу выступили мелкие капельки пота. В помещении было невыносимо жарко.

Минуты тянулись медленно. И так же медленно пальцы Прескотта двигались внутри черепа Роуз Боули. Внезапно Энн заметила, что доктор