за деятельностью пациента. Затем приближается к молодому человеку и, когда тот поднимает мотыгу, хлопает его по плечу. Итиро удивленно опускает орудие и в изумлении поворачивается к доктору Масаки, отирая пот.

Улучив момент, доктор Масаки с молниеносной проворностью запускает руку за пазуху Итиро, вытаскивает оттуда грязный скомканный носовой платок с рыбьей костью и прячет его за спину. Однако молодой человек, похоже, этого не замечает и, продолжая вытирать пот, несколько раз моргает. Доктор Масаки глядит на него с края ямы и улыбается.

— И что же ты сейчас добыл? — спрашивает он.

Итиро Курэ смущенно краснеет и выставляет перед доктором Масаки указательный палец левой руки. Доктор приближается и видит женский волос, намотанный на кончик пальца. Кажется, доктор Масаки понимает, в чем дело, и, серьезно кивая, развязывает грязный платок, который до этого держал за спиной. Он кладет содержимое узелка на правую ладонь и преподносит его Итиро Курэ. Кроме шарика из бутылки лимонада, который он обнаружил два месяца назад, и сегодняшней рыбьей кости на ладони лежит фрагмент красного резинового гребешка и поблескивает кусок стеклянной трубки размером с мизинец.

— Тоже твое?

Запыхавшийся Итиро переводит взгляд с лица профессора на четыре предмета и кивает.

— Так… И что же это за вещички? Для чего они?

— Это зеленый малахит, хрустальная трубчатая бусина, человеческая кость и коралловый гребень! — не задумываясь отвечает Итиро Курэ.

Затем беззаботно берет этот хлам, завязывает в узелок и надежно прячет за пазуху как нечто важное.

— Хм… Скажи, зачем ты столь усердно копаешь ямы?

Опершись левой рукой на мотыгу, как на посох, правой Итиро Курэ указывает на землю.

— Где-то тут зарыт труп женщины.

— Хм… да-да… — пыхтит доктор Масаки.

Он пристально глядит поверх пенсне в глаза Итиро и вопрошает, строго чеканя слова, будто хочет вбить каждое тому в голову:

— Но… когда же этот труп был зарыт в землю?

Держа мотыгу обеими руками, Итиро Курэ удивленно смотрит на доктора Масаки. Щеки его бледнеют, а губы возбужденно шевелятся.

— Как… как… как когда? — повторяет он дрожащим голосом.

Некоторое время юноша сиротливо озирается. На его лице появляется печальное, недоумевающее выражение. Он роняет мотыгу, вылезает из ямы, бессильно склонив голову, и направляется к выходу.

Доктор Масаки следит за ним взглядом и, скрестив руки, удовлетворенно улыбается:

— Все, как я ожидал! Психическая наследственность дает о себе знать и делает это как по нотам! Однако надо еще потерпеть, все только начинается…

[ТИТР] «Клиника свободного лечения», 19 октября того же года, примерно через месяц после съемки предыдущей сцены.

Как и показано в более ранней сцене, снятой в тот же день, песок в «Клинике свободного лечения» уже выровнен и перед кирпичной стеной работает мотыгой Гисаку Хатимаки. За это время Гисаку успел прорыть еще одну борозду, а девушка — наполовину засадить ее сухими палочками и черепками.

Итиро Курэ, заложив руки за спину, с крайней сосредоточенностью и все с той же улыбкой наблюдает за мотыгой, которой орудует Гисаку. За месяц, который прошел со времени съемок прошлой сцены, он побледнел и располнел. Произошло такое оттого, что он прекратил копать и провел все это время в стенах своей палаты… палаты № 7.

Со спины к молодому человеку подходит улыбающийся доктор Масаки и кладет руку ему на плечо. Итиро Курэ со вздохом оборачивается.

— Ну что скажете? Давно не виделись. Загар исчез, и вы поправились…

— Угу… — Итиро с той же улыбкой пристально глядит на мотыгу.

— Чем занимается этот человек? — спрашивает доктор Масаки, заглядывая юноше в лицо.

Не отрывая взгляда от мотыги, Итиро Курэ тихо отвечает:

— Этот человек пашет землю.

— Ага… приходит в себя! — замечает доктор Масаки, как будто обращаясь к самому себе. Он оглядывает профиль молодого человека и спрашивает, чуть выделяя слова:

— А не хочешь ли ты забрать у него мотыгу?

Но не успевает доктор Масаки договорить, как Итиро Курэ бледнеет. Округлившимися глазами юноша смотрит на доктора Масаки и шепчет:

— Хочу… это моя мотыга.

— Так-так… понимаю, — кивает доктор Масаки. — Это твоя мотыга. Но человек так усердно и самоотверженно трудится. Может быть, ты подождешь? Совсем скоро, когда часы пробьют двенадцать, он бросит мотыгу, пойдет есть и до заката не вернется.

— Точно?

Итиро оглядывается на доктора Масаки, и в глазах юноши загорается тревожный огонек. Доктор Масаки сердечно кивает, будто пытаясь его успокоить.

— Абсолютно точно! А потом я куплю тебе собственную мотыгу.

Итиро Курэ следит с некоторой тревогой за тем, как поднимается и опускается орудие, и, как бы про себя, запинаясь говорит:

— Нет, я хочу сейчас…

— Хм… Но почему? Зачем?

Юноша не отвечает и, плотно сжав губы, продолжает наблюдать за движениями мотыги.

Доктор Масаки напряженно рассматривает его профиль, как будто пытается отыскать нечто в выражении больного. На песок перед ними ложится тень огромного коршуна.

Что ж… из увиденного вы уже узнали, что наследственная психология Итиро Курэ связана с какой-то аристократической дамой древних времен, носившей малахит, хрусталь и черепаховые гребни. Вероятно, чтобы завершить картину, моделью для которой и послужила эта дама, он с таким пылом роет ямы в поисках мертвецов.

Но почему же Итиро Курэ не смог ответить на вопрос доктора Масаки о том, когда был зарыт этот труп, и ушел к себе в палату?.. И почему сегодня… то есть 19 октября 1926 года, он вернулся на площадку «Клиники свободного лечения», внимательно наблюдал за мотыгой, которой орудовал старик, и дожидался, когда тот уйдет? И пока мы все это обсуждаем, откуда и как приближается крах «Клиники свободного лечения»?

Прямо сейчас на этот вопрос могут ответить два человека — доктор Вакабаяси, который изучал дело, и я, его коллега… Нет, то есть доктор Масаки на экране… Да нет, не я… Надоело! Это я и точка! Хватит уже этого кино. Идемте назад, в Императорский университет Кюсю, в кабинет чокнутого профессора Масаки, который пишет свое завещание среди ночи.

Да… может, брехни в моем завещании и многовато, но я всего лишь коротаю время перед смертью. Да и виски подействовало… Неважно… Позвольте еще затяжечку…

Хорошо-то как… Я пишу завещание в ночь перед самоубийством, и мне на все плевать… Надоест писать — заберусь в кресло прямо в тапочках, обхвачу руками колени и стану выдувать ультрамариновый или тыквенный дымок… И дымок станет клубиться, будто утренние или вечерние тучки, а потом начнет подниматься все выше и выше, выше и выше — до самого потолка… Там он превратится в вихрь, расплывется масляным пятном по поверхности воды и, как живой, начнет то