А он вдруг рассмеялся. Вскочил, хохочет, колотит себя по бокам.

— Мы разжирели там, тетка Вера, глаза от лежанья опухли! Глянь-ка на меня! — А потом сразу посерьезнел. — Так сказал потому, что новобранцы атаману Семенову зад показывают — удирают к партизанам, да еще винтовочки не забывают прихватить.

Вера хлопнула себя по ляжкам:

— Ох, дура я!.. Думаю, чего это Венка Воронин мне баит, «Через недельку-две, тетка Вера, на Елене с Лушкой «шуры-муры» будем разводить…» А кто же, Кеша, — перескочила она, — парней на это напутствует?

— Мы с Лобановым, да еще кое-кто. Кабашов, например. Крепко запомни это имя.

Волчонок решился. Крякнул, встал, подошел к жене, пряча глаза, тихо сказал:

— Вера.

— Чо, Волчонок? — насторожилась та.

— Я пойдем партизанам.

Вера не поверила.

— О господи! Егорий Храбрый! Аника-воин сыскался! Последние грибы встали на дыбы!

— Я чо… хуже других?

— Ты, Волчок!.. Сдурел? Я-то как останусь?.. Давно ли блудил по Монголии, а теперь опять.

Волчонок отступил, снова плюхнулся на лавку, снова налились тяжестью ноги.

— Отпусти, Вера, он нам дозарезу нужен, — вмешался Кеша.

Тут Вера поняла. Она закрылась фартуком, долго молчала. Плечи ее вздрагивали. Анка зашевелилась. Волчонок шагнул к ней.

Вера с трудом выдавила:

— Иди, Волчонок, раз уж… нужен. Все равно тебя не удержу… Вижу, не слепая.

Чайки с криком оторвались от рыбьих кишок и взмыли вверх. Ганька задрал голову: над ним в вечернем небе — белые птицы.

Рыбаки с веслами ждут Грабежова. Угрюмо, исподлобья смотрят, как он подходит к лодке. Ганька тоже уставился на Грабежова. Пришлось мальчишке пойти на его лодке — семью кормить надо. А Гордей с Хионьей — в партизанах, как и отец.

Макар придирчиво, молча осмотрел лодку, проверил, как набраны сети, глухим басом спросил:

— Воду-то отчерпали?

— Ыхым, — промычал Пашка-чалдон.

Макар забрался в лодку и, взяв кормовое весло, перекрестился. Грозно рявкнул:

— Пшел р-разом!

Лодка развернулась, и Макар направил ее в море. Ганька сам себе удивляется. В лодке Гордея и море и воздух теплее казались, работа легче. А тут за каждым движением башлыка следит, от страха млеет…

Навстречу легкий ветерок.

— Попутный в зубы… И так ладони в кровях, — ругается кривой Пашка, еще сильнее наваливаясь на тяжелое весло. Ганька гребется молча. И думать о чем-нибудь боится.

А весла визжат, скрипят. Небось они раздирают душу Макара, который терпеть этого не может. Вот сейчас рявкнет. И впрямь:

— Ста-а-й, стер-рвы! — взревел башлык.

Ганька испуганно поднял весла вверх.

— Петька, мажь жиром окрючины!

Юркнул мальчик под носовую палубу, вытащил оттуда ведро с нерпичьим жиром.

— Дай, Петька, я смажу свою сторону, — кривой вынул из ведра большой желтый кусок и быстро обмазал окрючины. — Ух, как пахнет! Ажно слюни потекли! — Засмеялся и чуть замешкался. Тут же весло соседа стукнулось об его весло.

— Ты, гнида, укрой свой березник! Не то вышибу!

Желто-серый глаз кривого хищно сверкнул. Он боком повернул к Грабежову свою правую ногу, из-за голенища ичига торчала рукоять кинжала.

Макар сердито сплюнул.

— Не пужай!.. Сам с ножом туды булькнешь!

Кривой зло сверкнул рысьим глазом, схватил весло, как и остальные гребцы, далеко вперед занес его рукоять. Изо всех сил рывком дернул на себя. Весло изогнулось в дугу, хрустнуло. Вода забурлила, вспенилась, засмоленный черный обломок поплыл в сторону.

— Р-р-разорву, так твою мать! — взбесился башлык. — Брысь на нос!

Кривой выкинул за борт сломанное весло. Медленно двинулся в носовую часть — парню не ходить больше с этой лодкой!

Ганька задрожал. «За что Макар гонит Кривого?! Весло-то надломленное было… Я знаю… Парень хороший, работяга…» Ганька изо всей силы сжал рукоять весла. «Так бы и трахнул башлыка по башке!»

Грабежов вдруг хлопнул шапкой о палубу и взвыл:

— Мне самому-то легко, что ли?! Я сам такой же голодранец!.. Лодка чья? — Ефрема! Сети чьи? — Ефрема!.. Весла чьи? — Ево же! За кажду палку, за кажду нитку в сетях я в ответе — на мой хребет ложится!.. Не тебя ж — меня!.. Вот и режь Макара своим ножом!.. Жись постылая… Э-эх!..

Ганьке неожиданно стало жалко Грабежова. Сердчишко заныло. «Гляди-ко, и у него жись не «сахар».

А Макар смотрит вдаль и разговаривает сам с собой, будто он один на всем море.

— Куда, к дьяволу, на трех веслах пойдешь. Берег совсем рядом. Если выметать сети здесь и ночь проплыть с ними, то высадит на камни… От сетей одне клочья останутся, хотя и не густо, а все же и здесь плавится рыбешка. Что же делать? — И вдруг стоном к черному небу: — Что же делать?

Солнце налилось кровью, побагровело. Словно боясь студеной воды, нехотя опускается все ниже и ниже. Вот оно осело на островерхий голец Байкальского хребта, обрадовалось, что не булькнуло в холодное море, и прямо на глазах Ганьки скатилось с зубца на седловину, а оттуда вниз, будто прожгло землю, и ухнуло в бездонное провалище.

— Что же делать? — тихо шепчут толстые губы Грабежова.

Ганька отрывает глаза от полосы, за которую свалилось солнце. Вглядывается в жесткое лицо Грабежова. И каким одиноким кажется Грабежов мальчишке! Все на него косятся, никто не любит.

— Эй, Ганька! Камни-то в лодке, нет?

Ганька вскинулся:

— Здесь, дя Макар! — звонко ответил он.

— Ты, Петька, будешь метать верхнюю, а Ганька нижнюю! Да проворней, твари, шевелитесь! Сети-то не рвите, ублюдки паршивых сучек! Таку вашу мать!

Но Ганька не слушает Макаровы слова. Он приготовился выкидывать за борт груз. Ждет лишь приказа башлыка. Да вот еще Петька медлит. А Петька осторожно ступает босыми ногами на мягкое, липкое полотно сетей, пробирается к корме лодки, где с веслом в руках стоит отец. Петька поморщился — небось обдало его запахом винного перегара и крепкого самосада, которыми так и разит от Грабежова. Петька дрожащими руками взялся за просмоленную жесткую веревку верхней тетивы, на которой желтеют берестяные цевки. Боится их Петька — западают они в ячейки, путают сети. А рядом ровными стопами сложены деревянные наплавья, привязанные длинными, тонкими веревочками к верхней тетиве. Эти еще страшней цевок. А запутал сети — затрещина обеспечена.

Петька — настоящий моряк! Куды ему, Ганьке, тягаться с ним! Сто раз небось Петька рассказывал о своем морском крещении. Три года всего исполнилось, а в лодке ел и спал, сети уже умел выбрасывать… да знал уж весь крепкий мат — отец научил, раньше слов «мамка» да «тятька». Учил еще отец сжимать кулачок да в нос бить кого ни попало, особо если обидит кто.

Да и Ганька не раз видал: бьет Грабежов сына, а тот лишь