она продвигалась на запад, ориентируясь на холмы, окружавшие горизонт. Её пальцы онемели в тонких перчатках, пальто плохо защищало от арктических ветров, температура с наступлением ночи неуклонно падала.

Наконец она наткнулась на фермерский дом и хлев. Обошла ферму, стараясь не попасться на глаза лающим собакам и любопытным людям. Тихо пробралась в сарай и, моргнув несколько раз, смогла различить стог сена, коров, мирно сопящих в своих стойлах, и двух мужчин, скорчившихся на полу. Она тихо выдохнула, один из них поднял глаза и, казалось, впился в неё взглядом.

– Битте, – сказал он, и его голос звучал скорее гневно, чем умоляюще.

– Я ваш друг, – прошептала Иоганна и закрыла за собой дверь. Корова низко замычала, и Иоганна вздрогнула. Она не привыкла к животным. Теперь она разглядела, что мужчины были худыми и грязными, их полосатая униформа – рваной и запятнанной. Вот два зайца, убежавших от этой проклятой охоты, подумала она с мрачным удовлетворением. И если она может хоть чем-то им помочь, она не позволит им попасться. – Я не сделаю вам плохого, – добавила она, надеясь, что они поймут, потому что они, вне всякого сомнения, были русскими. Мужчина молча кивнул.

– Эсэсовцы всё ещё там, – сказала Иоганна, подойдя ближе. Ей очень хотелось поделиться с ними едой или водой, но у неё ничего не было. – Сидите здесь, пока они не уйдут.

– Да, – хрипло ответил мужчина. – Спасибо.

Иоганна кивнула и опустилась на стог сена, свернулась, подтянув колени к груди. В хлеву было теплее, но ненамного, мычание и возня коров были непривычны. В животе урчало; она ничего не ела с обеда, да и он состоял лишь из кусочка чёрного хлеба с паштетом. Она не знала, когда снова сможет поесть и как вообще доберётся до Эйгена.

Но тут она подумала о том, что пережили эти мужчины, скольким они были готовы рискнуть ради свободы, и страха и жалости к себе как не бывало. Если им хватило храбрости, чтобы вырваться из лагеря, охраняемого вооруженными солдатами и обнесённого электрическими заборами, то и она справится со своей задачей.

С этой мыслью она свернулась поудобнее, и напряжение, сковывающее тело, начало её отпускать. Звуки, которые издавали коровы, больше не тревожили, а, напротив, убаюкивали.

Путь до Эйгена занял почти неделю. Большую его часть Иоганна прошла пешком. Русских она оставила в том хлеву, поскольку все трое считали, что безопаснее передвигаться поодиночке.

Она питалась картошкой, которую понемногу воровала в амбарах, талым снегом и надеждой. Однажды ночью в сарай, где она заночевала, пришла хозяйка и принесла миску супа и кусок хлеба. Иоганна с жадностью набросилась на еду. Женщина смотрела на неё скорее угрюмо, чем с сочувствием.

– Когда придут союзники, – сказала она, – не забудь, что я тебе помогла.

В Линце её подвёз фермер – в его фургоне она проехала почти пятьдесят километров. Он не задавал вопросов и, очевидно, не хотел слышать ответов. Иоганна была слишком измучена дорогой, чтобы её это беспокоило. Грязная, голодная, испуганная, она уже не чувствовала себя вполне человеком. К тому времени как она добралась до Эйгена, вид у неё, должно быть, стал совершенно дикий и безумный, хотя она как могла постаралась привести в порядок волосы и пальто.

Но вот она была здесь, на Траумштрассе, и, шатаясь от усталости, искала дом номер двадцать два. Проходя мимо дома тридцать четыре, она остановилась; она знала, что элегантная желтая вилла с коваными перилами и частным парком прежде принадлежала семье фон Траппов, а теперь стала летней резиденцией Генриха Гиммлера.

Она вспомнила встречу с Марией фон Трапп много лет назад – какими простыми и счастливыми казались ей теперь те годы! Какой наивной девчонкой она была, как хотела чего-то добиться, как злилась на мать, не позволявшую ей учиться на секретаршу… Иоганна не знала, чего ей больше хочется – смеяться над собой или вернуться в прошлое и задать той девчонке хорошую трёпку. Ты была дурой, сказала она себе, но, по крайней мере, могла себе позволить роскошь ею быть. Она продолжала путь.

Дом номер двадцать два был куда скромнее, но всё же красивым, хотя краска облупилась, а одна ставня была перекошена. Подождав немного, Иоганна решилась постучать.

Человек, который шаркающей походкой подошёл к двери, выглядел старым и измученным. Его редеющие волосы были совсем седыми, плечи – сутулыми. И всё же он был похож на Вернера: те же карие глаза, те же проблески дружелюбия, сиявшие сквозь пелену боли и страха.

– Да? – настороженно спросил он, наполовину приоткрыв дверь.

– Вы Георг Хаас? – уточнила Иоганна, и он с подозрением посмотрел на неё, сузив глаза.

– Да.

– Вы меня не знаете, – поспешно сказала она, – но ваш сын Вернер просил меня кое-что вам передать.

Он напрягся, крепче сжал ручку двери.

– Как мой сын мог просить вас что-то мне передать?

– Он в Маутхаузене. Я там была. Я работала на Гранитверке, компанию, которая управляет карьером, – она говорила очень быстро, оглядывая пустую улицу. – Пожалуйста, можно мне войти?

Георг Хаас был в замешательстве от испуга и нехороших подозрений, но, поколебавшись, молча кивнул и впустил её в дом. Внутри всё оказалось таким же ветхим, как и снаружи, выцветшие обои были сплошь покрыты квадратными пятнами – видимо, там когда-то висели картины. Из мебели в узкой гостиной с высоким потолком были только изъеденная молью вельветовая кушетка и несколько кресел, блестевших от старости.

Иоганна присела на край кресла, Георг Хаас остался стоять, скрестив руки на груди, и хмуро смотрел на неё сверху вниз. Это был измученный человек, утративший силы и интерес к жизни, ставший лишь пустой оболочкой; его лицо было покрыто морщинами, седые волосы всклокочены.

– Ну? – спросил он.

Сбивчиво, подавляя страшную усталость, которая теперь, когда Иоганна была в относительной безопасности, навалилась с новой силой, она рассказала о своём разговоре с Вернером и о том, что он просил передать.

– Он помогает в лагере, – осторожно сказала она, внезапно осознав, что не может быть уверена, на чьей стороне симпатии Георга Хааса, хотя, основываясь на намёках Вернера, надеялась, что они не на стороне нынешнего режима. Да поможет ей Бог, если это не так. Она рисковала, явившись сюда, но у неё не было другого выбора. – Он помогает заключённым, старается, насколько может, облегчить их страдания. Он надеется, что теперь вы им гордитесь.

Губы Георга задрожали, он утёр слезу и покачал головой.

– Бедный мальчик, бедный мой мальчик. – Он судорожно вздохнул. – Они сильно его мучили… гестаповцы? Я знаю лишь, что его арестовали и допрашивали.

– Его рука, – тихо сказала Иоганна, – она…