Георг кивнул, осмысливая услышанное.

– Выходит, вы его видели год назад?

– Да, примерно так.

Георг опустился в кресло, обхватил голову руками.

– Слава Богу. Может быть, он всё ещё жив.

– Я молюсь об этом, герр Хаас.

Он поднял голову, оценивающе посмотрел на Иоганну.

– Вам нужна еда. Одежда. Вам вообще некуда пойти?

Она покачала головой, закусила губу.

– Эсэсовцы… у меня есть основания полагать, что они меня ищут. Я могу навлечь на вас опасность. Простите меня.

Он отмахнулся от её слов.

– Останетесь тут, – это было не предложение, а команда. – Война скоро закончится, – сказал он твёрдо, и в его усталых глазах вспыхнул свет. – Всё это время вы будете в безопасности.

Глава тридцатая

Биргит

Равенсбрюк, Германия, февраль 1945

Прошло четыре месяца с тех пор, как Биргит выписали из лазарета и направили в бригаду вязальщиц. Даже здесь заключённым был доступен своего рода саботаж – петли на пятке и носке они делали свободнее, чтобы носки быстрее изнашивались. Этот незаметный бунт позволял сохранять самообладание, когда конец был уже совсем близок. И всё же, сама того не желая, Биргит ощущала слабое, едва уловимое сочувствие к ничего не подозревающим солдатам, у которых в этих злосчастных носках будут мёрзнуть ноги.

Это внезапное сострадание, удивлявшее и расстраивавшее её, она впервые почувствовала в лазарете. Первые дни она просто спала, наслаждаясь немыслимой роскошью лежать в кровати, какой бы она ни была, и отдыхать. Лихорадка долго не унималась, и всё тело ломило, но благодаря отдыху и лекарствам Биргит наконец начала поправляться.

Женщине, лежавшей рядом с ней, повезло меньше. Её кожа жёлтого цвета напоминала воск, но она улыбалась, ласково и блаженно. Когда Биргит смогла сидеть в кровати, они познакомились.

– Тебе явно лучше! – воскликнула женщина на немецком, вполне приличном, хотя и было понятно, что это не родной её язык. – Я так рада. Я знала, что ты поправишься. Ты молодая, тебе есть ради чего жить. – Она улыбалась, её морщинистое лицо лучилось добротой. Биргит непонимающе смотрела на неё. – Меня зовут Бетси, – сказала она. – Бетси тен Бом. Моя сестра Корри как-то меня здесь навещала – у тебя ведь тоже, кажется, есть сестра?

– Да, но откуда вы знаете?

– Ты звала её во сне. Я подумала, что это, наверное, твоя сестра. Лотта, да? Уверена, с ней всё в порядке.

Биргит не знала, что отвечать; Бетси тен Бом говорила уверенно, как прорицательница. Это тревожило, и в то же время ей хотелось верить.

– Вы давно в лазарете? – спросила Биргит.

– Да только вчера положили. Это просто чудо, что мне так повезло. Бог очень добр, правда?

Биргит в недоумении смотрела на неё. Как эта тяжело больная женщина могла такое говорить, попав в концлагерь, скорее всего безо всякой на то причины, и, судя по её виду, находясь на две трети пути к смерти? Она несла ту же чушь, что и Лотта, но ведь была гораздо старше и казалась мудрее.

– Знаешь, я тут видела сон, – сказала Бетси, и эта внезапная смена темы удивила Биргит ещё больше. – Хотя это не совсем и сон, а больше пророчество. Когда война закончится, у нас с сестрой будет дом, красивый дом. – Бетси опустилась на тонкую подушку, мечтательная улыбка смягчила её черты. – Самый красивый дом на свете – больше, чем Беже, – так называлось наше поместье в Харлеме, – с мозаичными полами, и статуями, и широкой лестницей. Я так ясно всё это видела.

– Как прекрасно, – вежливо ответила Биргит, хотя ей показалось странным, что такая возвышенная натура, как Бетси, может мечтать о чём-то столь материальном.

– Да, это прекрасно! – сияя, воскликнула Бетси. – Я знаю, что так и будет. И это будет дом для всех людей, которые так пострадали от этой войны, от этой жизни, – она обвела рукой палату и кивнула, и Биргит не сразу поняла, что Бетси тен Бум имеет в виду не бедных, истощенных больных на соседних койках, большинство которых, скорее всего, не переживут и следующие несколько дней, а медсестёр и охранников. Их преследователей и мучителей.

– О чём вы говорите? – возмущённо спросила Биргит, но Бетси лишь улыбнулась в ответ ласковой, понимающей улыбкой.

– Им нужно показать, что любовь побеждает, разве ты не видишь? Ты можешь представить, что такие поступки творят с душой того, кто их совершает? Это сломанные люди, гораздо более сломанные, чем ты и я. Только любовь может починить их и исправить.

У Биргит отвисла челюсть. Она застыла от изумления, вслед за которым резко вспыхнула ярость.

– Ведь это же зло! Вы защищаете зло!

– Да нет же! – Бетси улыбалась, но Биргит видела – её задело, что собеседница так о ней подумала. – Нет-нет, как раз потому, что они совершили столько зла, им и нужна помощь. Нельзя совершать такие поступки и не сломаться. Я верю в прощение. Я верю в исцеление по милости Бога. Вот каким будет наш дом. Дом для всех. – Она свернулась поудобнее. – Место, где можно исцелить душу. Там будут цветы… столько цветов…Представь, как хорошо будет возделывать сад… – Бетси говорила всё медленнее, она засыпала.

Биргит отвернулась, всё её тело жёг гнев. Дом для охранников концлагеря, где они будут выращивать цветы? Нет уж, пусть горят в аду. Вот во что верила Биргит.

– Ненависть в твоём сердце – как яд, который ты пьёшь, – пробормотала Бетси, не открывая глаз, – и ждёшь, что от него погибнет кто-то другой.

Она уснула, а Биргит ещё долго смотрела на неё, поражённая, и в то же время чувствовала, что она говорит правду. Пару дней спустя Бетси выписали, и Биргит время от времени задавалась вопросом, увидятся ли они снова. Сбудется ли её пророчество? Биргит не знала, хочет она этого или нет. Прощать людей, совершивших столько зла, казалось ей несправедливым, и в то же время она не могла отрицать, что Бетси права и яд в её душе отравляет лишь её саму.

Как-то, проснувшись, Биргит увидела, что у её кровати сидит сестра.

– Лотта! – Она попыталась сесть, но слабость даже спустя неделю в больнице была слишком сильной. – Что ты тут делаешь? Я думала, посетителям сюда нельзя.

– Нельзя, но медсестра очень добрая. – Лотта накрыла её ладонь своей. – Я так рада тебя видеть, Биргит.

Окончательно проснувшись и вглядевшись в лицо сестры, Биргит увидела, что у неё под глазом синяк,