рассказать «про войну». Передовая это ведь сначала всего-то линия окопов в чистом поле. Это потом траншеи роются, блиндажи да землянки. Да и в блиндажах не воюют, а отдыхают по очереди. А днюет и ночует и солдат, и взводный лейтенант в окопе, который выдолбить-выкопать сначала нужно. А персональный блиндаж только комбату положен. И опять-таки не сразу, сначала солдату самому в землю закопаться надо.

Одевали нас, конечно, неплохо. Валенки, теплое белье, брюки с гимнастеркой, стеганые ватные брюки, полушубок, ну и шапка-ушанка с теплыми рукавицами. Да ведь и морозы были не слабенькие. Мороз, он ведь генерал и для немцев был, и для нас тоже. Вот сидишь в окопе, ящик ли деревянный приспособишь, сена-соломы ли где найдешь, веток ли наломаешь, если лесок недалеко – вроде не холодно. Ну и задремлешь – спать-то больше негде. Минут двадцать поспишь, не больше. Окоп-то не широкий, и, как бы не старался прямо сидеть, в бруствер лбом упрешься. И через шапку мерзлую землю быстро чувствовать начинаешь. Встряхнешься, выпрямишься – глядишь, назад повело и теперь спиной через полушубок мерзлую землю чуешь. И так вот сутками на первых порах. Костра разжигать нельзя, разве что перед смертью согреться захочешь, – немец стрелять умел.

Говорят, что морозы нам победить помогли. Чепуха это. Немцу, конечно, тяжелее приходилось. Блиндажи у них, правда, не чета нашим были. Любили они воевать с комфортом. А вот с одежонкой у них было швах. Не рассчитывал Гитлер зимой воевать. В их шинелишках зимой не повоюешь. Вот они и утеплялись, чем могли. Платки пуховые особо ценились. А на сапоги лапти плели, соломой их набивали. Прока с этих лаптей мало (в словах отца отчетливо слышались нотки сочувствия. Надо сказать, что отец, как и большинство фронтовиков, относился к умеющему воевать немцу уважительно. С нескрываемой ненавистью, когда речь заходила о зверствах на оккупированных территориях, но к солдату-фронтовику – уважительно).

А ты думаешь, наши солдаты не мерзли? Хоть русский к морозу привычный, и греться без всяких печек умеет. Помнишь ведь сказку про двух морозов. Чувствует, что пробирать мороз хоть и в тулупе начинает, так вскочит и хоть вприсядку пойдет, но согреется. И что интересно, простудных заболеваний почти и не было. Обморожения были, но как-то без воспалений легких обходились. А вот пришло пополнение со Средней Азии, так по утрам замерших штабелями складывали. Непривычные они совсем к зиме. Сядет в уголок окопа, сожмется в комок, нос в воротник сунет – вроде как дыханием греется, и смерти своей не чует. Мороз он коварный – замерзнуть совсем не больно, да человек и не понимает, что замерзает. Приходилось специально дежурных назначать – окопы через каждый час проходить, замерзающих будить и вне очереди в блиндаж отогреваться отправлять. Так что войну не генерал Мороз выиграл, а народ, отечество защищая. Зимой воевать всем тяжко. Да и летом хорошего мало. Война – это горе народное.

Предательство не прощается

«Почему, спрашиваешь, я лейтенантом остался, два года провоевав и батальоном командуя?», – задумчиво протянул отец. В армии, сын, за провинность одного могут все подразделение наказать. Читал, что за трусость одного монгольский хан Чингиз, к примеру, каждого десятого смерти предавал. Орда-ордой, а войско показательное по тем временам было. И не он один таким образом железную дисциплину поддерживал. Еще в Древнем Риме за панику легиона на поле боя каждого десятого легионера по жребию, независимо от вины, наказывали. Несправедливо? Зато малодушию места не было.

А у нас вся дивизия оказалась наказанной. За что? За то, что один взвод испытания голодом не выдержал. Фронтовой паек был достаточный – голодный солдат воевать не сможет. Только пришлось нашему полку две недели без пайка обходиться. Благо, что зима уже заканчивалась, а то бы не выжили. Получилось, что отрезали немцы полк от тылов, считай, в окружении были. Занял полк круговую оборону, и приготовились мы подороже жизни свои отдать. Я тогда взводом командовал. Но то ли сил у немцев под рукою на нашем участке не было, то ли посчитали они излишним операцию такого небольшого масштаба проводить, надеясь, что голод свое дело сделает, но немец ограничивался только минометным обстрелом. Наше командование тоже не имело возможности сразу нам помочь. Приказа на прорыв окружения нам не давали – планировали прорыв со своей стороны и готовили для этого силы. Положение, как принято говорить, стабилизировалось. Все бы ничего, только даже при жесточайшей экономии через пять суток оказалось, что есть нечего. Сбросили нам пару раз по ночам кукурузники продукты, но их было мало и растягивали их как могли.

Немец о нашем положении знал, и листовки с самолета сбрасывал. Как сейчас перед глазами стоит нарисованная на листовке тарелка с гороховой кашей, а над кашей парок струится. И текст соответствующий, с предложением плена с гарантией сохранения жизни и трехразового питания. Стоит только эту листовку в качестве пропуска предъявить.

И нашелся офицер, прельстившийся обещанием фашистской каши и решивший жизнь себе предательством купить. А чтоб поднять цену своей подлой душонке, приказал своему взводу с оружием к немцам перейти. Два солдата попытались назад вернуться, так он приказал по ним огонь открыть. Один солдат погиб, второй уцелел и вовремя сообщил о предательстве. Успели мы опустевшие окопы занять, и встретить сунувшегося было в это место немца, как положено.

А через три дня пришла к нам прорвавшая окружение помощь, и нас отвели во второй эшелон. Можешь себе представить: восемь километров мы больше суток шли, так обессилели. Сначала нас жидкой манной кашей понемножку кормили, а через двое суток по полторы нормы продовольственного пайка дали, а мы еще с месяц все искали, где бы что поесть. С тех пор прозвали нашу дивизию «голубой» (для молодого читателя: в то время этот термин никакого отношения к сексуальной ориентации не имел и означал лишь склонность к предательству рабоче-крестьянского дела). И ни наград, ни званий вплоть до форсирования Днепра нам не полагалось. Я вскоре ротой стал командовать, а затем и батальоном, с которым Днепр форсировал. А вскоре после форсирования Днепра меня тяжело ранило. Награду я получил самую большую, а звания не успел, так лейтенантом и остался. Да ни за награды и звания мы воевали. Свободу свою мы защищали, как испокон на Руси велось. Кстати, через две недели мы на этом участке в наступление пошли. И в первой же освобожденной деревушке увидели на виселице, кого ты думаешь? Командира взвода. А на груди его деревянная дощечка с надписью: «предатель». Как видишь, немец оценил его «услугу» по достоинству: офицеру, предавшему Родину и своих солдат, нет прощения. Награда такому Иуде – виселица. Таким показательным наказанием немецкие генералы своего же солдата воспитывали. И офицеров своих, конечно, тоже. Умели немцы воевать. И предательства не прощали ни своим, ни чужим.

А все же хребет мы им сломали.

Фатализм

«Не проворным достается успешный бег,

не храбрым – победа, не мудрым – хлеб…

но время и случай для всех их»

Екклезиаст, 9.11

Рок, судьба… Их неизбежность всегда вызывала споры. Михаил Лермонтов в «Герое нашего времени» отметил, что часто на лице человека, который должен был умереть через несколько часов, есть какой-то странный отпечаток неизбежной судьбы. Именно его он заметил на лице офицера, выигравшего смертельное пари благодаря осечке заряженного пистолета, но погибшего в этот же вечер от шашки пьяного казака («Фаталист»).

Отец тоже рассказывал, что иногда замечал на лице солдата отстраненное безразличие к окружающему. И этот солдат погибал при первом же обстреле или бое. Можно объяснить такую смерть случайностью или не принятием мер элементарной предосторожности. А можно – её предчувствием.

Впрочем, на фронте смерть найти могла в любой момент без всяких предвестий, когда ее и ждать никакого резона не было. Эрих Ремарк описывает, как офицер на фронте играл в блиндаже в карты, и пошел навестить знакомых в другой блиндаж. Вернувшись увидел последствия прямого попадания тяжелого снаряда в блиндаж. Опять пошел во второй блиндаж и пришел вовремя помочь его откапывать («На западном фронте