— Ты пытала сегодня рабыню без всякой причины.

Веки ее сделались тяжелее. Улыбка замерла.

— Опять? Прошу тебя, Гордиан, человек в твоем возрасте должен успеть привыкнуть к жестокостям этого мира.

— Есть вещи, к которым невозможно привыкнуть. Ложь, обман, заговор.

— О чем ты говоришь?

— О подкупе, разумеется. Твое серебро предназначалось для этого, не так ли? Не для покупки рабов-свидетелей, а для самой откровенной взятки, не больше и не меньше, — так чтобы, когда придет время, я сделал все, что ты прикажешь. Человек, чьей честностью похвалялся сам Цицерон, — вот для чего я нужен был тебе в первую очередь; ты ведь рассчитывала, что так или иначе сумеешь подчинить меня себе. Ах, да: мы предъявим Цицерону этого человека в последний день суда. Пусть себе Цицерон произносит свои головокружительные речи, мы просто выставим человека, о котором Цицерон говорил, что это сама воплощенная честность, чтобы теперь Цицерон выглядел идиотом. И ты думала, что можешь купить меня за серебро? Или тебе ни разу не доводилось встречать человека, которого не могут купить ни серебро, ни твоя улыбка?

— Послушай, Гордиан, уже очень поздно…

— …и поздно просить, чтобы я участвовал на суде в твоем замысле. Эта предполагаемая передача яда в Сенийских банях — она тоже была разыграна тобой?

— Не говори ерунды!

— Может, это была часть твоего плана, может и нет. Но независимо от твоих намерений, кое-что не удалось. Улики против Целия, которые ты надеялась собрать или изготовить, не обнаружились. Ты понимала, что голословное утверждение о том, что Целий хотел отравить тебя, может не произвести должного впечатления на судей. И ты придумала новый план. Откуда ты узнала, что у меня в доме хранится яд? Или Вифания случайно обмолвилась об этом, а ты сразу увидела, как его можно использовать?

— Я понятия не имею, о чем ты говоришь. И потом, Гордиан, уже поздно…

— Скажи, ты просто симулировала симптомы? Врач твоего брата мог сказать тебе, как это сделать, после того как ты показала ему яд, который тебе удалось раздобыть. Или ты действительно проглотила немного порошка, положившись на его совет относительно дозы, — не слишком много, чтобы убить, конечно, но в самый раз, чтобы вызвать недомогание, — и тогда разыграла великолепный спектакль, который обманул меня также, как и всякого другого. Да, пожалуй, было именно так, это больше похоже на тебя — до предела использовать свои драматические наклонности, пройти по краю опасности, разыграть все с максимально возможной достоверностью. Но ради достоверности передать в руки палачей несчастную девушку — это уже чересчур, Клодия, даже для тебя. Разумеется, ты могла быть уверена, что она расскажет им то, что тебе нужно, поскольку после суда снова попадет в твои руки, и тогда, если она что-то сделает не так, ты сможешь расправиться с ней еще ужаснее. Этот идиотизм, заставляющий пытать рабов, чтобы дознаться правды…

— Ты совершенно сошел с ума, Гордиан. Ты бредишь.

— Понятно теперь, почему я внезапно почувствовал такое просветление в первый раз, когда увидел тебя. Правду говорят: ты набрасываешь чары. Я думал, что достаточно защищен от них, но только глупец мог так полагать, и за это ты вдоволь наигралась мною. Но теперь мои глаза раскрылись, и мне остается лишь изумляться, насколько далеко заходит твой план по уничтожению Марка Целия. Если обвинения в попытке отравить тебя выдуманы, то не выдуманы ли и обвинения в убийстве? Как насчет Диона — «этого бедняги», как ты его называешь? Может быть, именно ты приложила руку к его гибели — лишь для того, чтобы вменить это в вину Марку Целию?

— Невероятно! Да когда Дион умер, мы с Целием были еще…

— Значит, тогда Целий, вероятно, действительно принимал участие в убийстве. Но кто подтвердит, что за всем этим не стоит в конце концов твой брат, что они с Целием по-прежнему не союзники, а вы с Целием по-прежнему не любовники? А эти деньги, которые ты дала Целию и которые он, по твоим словам, использовал, чтобы отравить Диона, — возможно, ты отлично знала, что он собирается с ними делать; возможно, весь этот план с самого начала был придуман тобой, а Целий — просто очередная твоя марионетка. Мои глаза раскрылись, Клодия, однако все становится более и более запутанным. В свете моего растущего непонимания мне не стоит, кажется, выступать завтра на суде в твою пользу, а? Уж во всяком случае, не на стороне обвинения. Возможно, я дам показания в пользу защиты — да, пусть Цицерон вызовет самого честного человека во всем Риме, чтобы тот рассказал, как Клодия чуть не заставила его выставить Марка Целия заведомым отравителем.

— Ты не посмеешь!

— Я не посмею? Тогда тебе стоит отказаться от этой идеи с отравлением. Разорви показания, которые Хризида дала под пыткой. Не вздумай даже упоминать о «волосах Горгоны», когда будешь говорить на суде. Ты поняла? Потому что, если ты сделаешь это, я сам вызовусь выступать и опровергну все, что ты скажешь. Как будет выглядеть твое обвинение против Целия, когда всем станет ясен твой собственный план? Подходящее, потрясающее разоблачение, которое, как и обещал Геренний, станет кульминацией суда!

Глаза Клодии сверкали, губы дрожали. Ярость отразилась на ее лице и потускнела, когда она сделала попытку справиться с ней. Опять меня поразил ее бледный и измученный вид — неужели она действительно сумасшедшая и намеренно отравила себя? Неужели идея уничтожить Целия подчинила себе все ее существо? Что же тогда эта любовь, которая заканчивается такой ненавистью и безумием? Но самым загадочным, по крайней мере для меня, было другое: тело ее дрожало от последствий намеренно вызванного отравления, двуличие ее обнаружено, план использовать меня провалился — и все же как могла Клодия продолжать казаться мне такой невероятно красивой? Красивой настолько, что я не мог глядеть на нее и мне пришлось повернуться к ней спиной и уставиться в пространство, на возбужденных нимф и сатиров, скакавших по стене под воздействием беспечной, безвинной, безвредной страсти?

— Возмутительно, — пробормотала она наконец. — То, что ты говоришь, — совершенно возмутительно. Нет, что это я? Это абсурд. Это сумасшествие. Целий как-то добрался до тебя? Или Цицерон? Почему ты вдруг стал моим врагом, Гордиан?

— Я говорил тебе с самого начала, что единственный мой интерес в этом деле — обнаружить убийцу Диона. Я не собирался становиться твоим инструментом, при помощи которого ты могла сорвать