и ужас перед кровавой схваткой, угрожавшей его жизни. Она сама перевязала себе рану; и, видя, что помощь врача ей не требуется, Владислав отменил свое первоначальное распоряжение вернуться в Неаполь; корабль вышел в открытое море и взял курс на Марсель.

Тем временем между двумя танцами веселое общество в архиепископском дворце заметило отсутствие Владислава и Идалии. Это вызвало череду шуток; влюбленные не появлялись, и шутки становились все более ядовитыми. К ним присоединилась и княгиня Дашкова, хоть сердце ее было полно тревоги. Она знала о присутствии Джорджио, знала о его замыслах, и, исчезни Владислав один, нашла бы этому объяснение; однако вместе с ним пропала Идалия – а это означало, что у преступления может появиться свидетельница, начнется расследование и, быть может, вскроется ее роль в этом кровавом злодеянии. Наконец восход луны возвестил, что пора возвращаться на берег. Лошади и экипажи уже стояли у дверей; тут оказалось, что исчез и конь Владислава.

– А как же синьора Идалия? Неужто для нее не нашлось дамской лошади? – с усмешкой поинтересовался англичанин.

Все готовы были ехать, но тут кто-то предложил в последний раз взглянуть на храмы при лунном свете. Княгиня спорила, но тщетно; нечистая совесть ослабила ее голос и лишила привычной настойчивости; вместе со всеми пошла она к руинам, каждый миг страшась наступить на что-нибудь ужасное, в страхе ожидая, что веселые восклицания и смех гостей сменятся испуганными криками; казалось, призрачные лунные лучи вот-вот озарят застывшее бледное лицо, раскинутые руки и ноги мертвеца – и даже ночная роса представлялась княгине каплями крови ее жертвы.

Едва они подошли к храму, как прибежал крестьянин с известием, что пакетбот отплыл; он привел коня Владислава, которого тот, садясь на корабль, привязал у причала, и добавил, что с собой поляк увез бесчувственную Идалию. Страх при мысли о том, как возвращаться домой в темноте, негодование на эгоистичных влюбленных возвысили против них все голоса; и княгиня, которую доселе совесть понуждала молчать, услышав, что Владислав жив и невредим, принялась бранить его пуще и злее прочих. Все собрались толпой, громко негодуя и обсуждая, что же теперь делать, и княгиня самыми безжалостными словами поносила бесстыдство и неблагодарность Идалии, добавляя, что лишь поляки способны на такую низость и обман – как вдруг у самых ее ног поднялась из травы темная фигура, вся в крови, и лунные лучи пролили бледный свет на ее мертвенное лицо – это был Джорджио. Дамы завопили, мужчины бросились ему на помощь, а княгиня стояла, словно окаменев, желая, чтобы земля разверзлась и поглотила ее, взирая на умирающего с ужасом и отчаянием.

– Он ушел, госпожа, – вымолвил Джорджио. – Владислав избежал ваших козней; а я – я пал их жертвой!

Произнеся эти слова, он рухнул наземь. Англичанин первым подбежал к нему, склонился над телом – и увидел, что убийцу покинула жизнь.

Так окончились приключения поляка в Неаполе. Княгиня вернулась в своей calèche одна; никто не желал находиться с нею рядом; на следующий день она покинула Неаполь и уехала в Россию, где о ее преступлении не знал никто, кроме его вдохновителей и сообщников. Мариетта распространила известие о свадьбе сестры и тем полностью очистила доброе имя Идалии; а вскоре после этого, покинув Италию, присоединилась к счастливой молодой паре в Париже.

Эфразия

Греческая повесть

Гарри Вэйленси прибыл в Грецию вскоре после начала Революции. В то время многие англичане стремились туда, влекомые духом приключений, – и многие там погибли. Вэйленси не сравнялось и девятнадцати; он был отважен и беззаботен – ни думы, ни тревоги не омрачали еще его чела, и сердце было слишком легковесно для любви. Деятельный и беспокойный, он жаждал на чем-нибудь испытать свои силы – тот же инстинкт, что побуждает молодых оленей бодать деревья или бороться друг с другом в лесной чаще. Он был единственным сыном овдовевшей матери, составлял для нее всю жизнь и сам ее нежно любил; однако оставил дом, снедаемый жаждой приключений, не в силах понять, что значат для нее волнения и страх; он с нетерпением ждал встречи даже с бедою – лишь бы она позволила ему вступить в борьбу, проявить силу и отвагу. Рьяно стремился он украсить первые страницы жизни деяниями, о которых впоследствии сможет с удовольствием вспоминать. Греческая война воспламенила его душу. В каком-то самозабвенном восторге ступал он по берегам этой древней земли, любовался горами и горными потоками, чьи имена навеки связаны с бессмертными подвигами, чьи красоты вдохновляли величайших в человечестве поэтов. Да, наконец он в Греции! И будет сражаться за свободу этой великой страны против поработителей-турок. Готовясь к путешествию, он тщательно изучил новогреческий язык и теперь намеревался предложить свои услуги правительству. Однако передвижение по стране было затруднено; немало дорог находилось в руках турок. Наконец Вэйленси узнал, что отряд примерно из пятидесяти бойцов, возглавляемых молодым, но храбрым и уже прославленным командиром, направляется к столице; он попросил разрешения их сопровождать – и его получил.

Как радовало пылкого юношу начало путешествия! Что за прекрасная страна открывалась взору: крутые склоны холмов и долины, серые оливковые рощи, стройные вязы с зелеными купами, кое-где тронутыми золотом позднего лета, и вьющиеся вокруг них виноградные лозы. Одни вершины гор были обнажены, другие поросли сосновым лесом; с тех и с других сбегали ручьи, сливались вместе и впадали в горные реки. Воздух был напоен ароматами; громко и весело пели цикады – жизнь казалась счастьем! Вэйленси ехал на бодром молодом жеребце, заставляя того прыгать и гарцевать. То он метал дротик в древесный ствол и стрелой мчался его вытащить, то на полном скаку стрелял в цель: неукротимому духу всего казалось мало.

Командир отряда следил за ним взглядом; в лице его читалась глубокая меланхолия. Он был известен как храбрец из храбрецов, но человек по-женски добрый и мягкий, да к тому же был молод и примечательно хорош собой; лицо говорило об уме, образованности и тонкости чувств, в высокой и стройной фигуре сила столь гармонично сочеталась с ловкостью, что стан молодого грека напоминал творения его великого земляка Праксителя. Когда-то он был красивее; не только воинский пыл воспламенял его взгляд – намного чаще глаза светились радостью и нежностью, на устах всегда жила улыбка, на челе отражались мысли тихие, ясные, светлые, как само это богоподобное чело. Но теперь все изменилось. Неотвязной спутницей его стала скорбь; щеки ввалились; в глазах стояла тень горьких воспоминаний; голос, мелодичный и выразительный, уже не отпускал шуток, не издавал веселых восклицаний –